В один из последних его дней Зоя Ивановна, видя, что он намерен задержаться, дождалась, пока все уйдут, и сказала:
– Алексей Павлович, не знаю, будет ли у нас еще возможность поговорить без свидетелей… – Она вдруг покраснела: откровенно, всем лицом и шеей. – Не думайте, что это блажь стареющей бабы… В общем, вы мне симпатичны, хотя я вам в матери гожусь, и хотелось бы что-то для вас сделать… Я могла бы написать рекомендательное письмо. По себе знаю, как трудно на первых порах одному, на новом месте. Но вы едете в знакомый коллектив, а у меня в Красноярском управлении нет никого, кто мог бы вам помочь… Может, нужны деньги? Дорога не близкая. Рублей двести-триста я могла бы вам одолжить…
Взволнованный этим неожиданным признанием, он сказал, что денег должно хватить, ну, а если возникнет что-то непредвиденное, тогда он даст телеграмму.
– И еще один бесплатный совет. Какой бы проблемой вы ни занимались, работайте прежде всего на идею. А диссертация – приложится.
И снова, как год назад, был пасмурный день с редким теплым дождичком, цвели сады, и Заблоцкий ехал на вокзал. Только в этот раз не налегке, а с рюкзаком и чемоданом, и настроение было другое, и провожала его мама. Последнее обстоятельство придавало отъезду полную законность и благопристойность: человек не удирает, словно заяц, а принял решение жить и работать в другом месте.
Трамвай с лязгом и дребезжанием катил по знакомому маршруту, знакомая кондукторша заученно повторяла время от времени: «Граждане, приобретайте билетики. У кого впереди нет – передавайте», а они с мамой сидели рядом и тихо переговаривались. Мама никак не могла понять, как можно ехать на край света и даже не предупредить начальника о своем приезде, не заручиться его согласием. Но зачем предупреждать, какого согласия спрашивать? – думал Заблоцкий. Он скажет: «Александрович, принимайте меня снова младшим геологом, но больше не отсылайте. Поработаем вместе на сибирских траппах, а там видно будет. Хороший петрограф и на производстве пригодится, не так ли? Ну, а если когда-нибудь меня снова потянет в науку, то я начну все с нуля, чтобы уж коль делать что-то, то делать осмысленно, делать честно, делать и знать, кому от этого будет польза…» Однако мама сочла бы такую тираду в его устах высокопарной, да и незачем ей было знать эти подробности, и Заблоцкий терпеливо объяснял, что позвонит начальнику из Красноярска, потому что тому будет проще послать вызов на управление, а не на домашний адрес, так как это связано с оплатой проезда, а бухгалтера, знаешь, какой народ?.. «Значит, дорогу до Красноярска тебе не оплатят?» – «Не знаю. Оплатят, не оплатят – какая разница?» Мама умолкала и отворачивалась к окну. Ей тоже не хотелось ссориться в этот прощальный час.
А необратимое время отмеряло последние минуты перед отъездом, и поскольку Заблоцкий не любил долгих проводов, ему не терпелось побыстрей оказаться в вагоне, занять свою полку, а потом выйти в тамбур, закурить и ждать, когда беззвучно тронется и поплывет мимо окна перрон, станционные строения, замелькают фермы моста через Днепр. Однако до этого момента оставалось еще минут пятнадцать мелкой вокзальной суеты. Мама волновалась, не сойдет ли трамвай с рельс, не остановились ли у нее часы, и, только оказавшись на привокзальной площади и увидев на электронном табло точное время, успокоилась.
И вот перрон, и фирменный поезд до Москвы на первом пути. Заблоцкий рассеянно слушал мамины наставления, а сам все поглядывал в сторону вокзальных дверей. Была у него тайная надежда, что Жанна каким-то чудом узнает о его отъезде и прибежит проститься. Но редко, очень редко случаются чудеса. Письмо, которое он вчера вечером опустил в почтовый ящик, еще не дошло до адресата, а сердце, может быть, и подсказывало ей что-то, но только не номер поезда и время отправления.
– …Дай тебе бог! – По маминой щеке поползла слезинка.
Заблоцкий поднялся в вагон, потянул вниз оконную раму. Сверху мама казалась еще меньше, и год от году ей теперь превращаться в маленькую сухонькую старушку. Как мало у него родных – только стареющая мама и несмышленыш-сын…
Потом у Заблоцкого случилось что-то со зрением, вечно в этих поездах в глаза летит всякая дрянь, а когда он проморгался, то за окном мелькали мостовые фермы, точно косые кресты, зачеркивающие что-то. А впереди были чистые страницы, и далеко за горизонтом тянулись сизые цепи плосковерхих гор, в тайге оседал снег, и готовился к новым маршрутам Андрей Князев, начальник партии, идеальный герой.