у Аркашкиной матери оторвало на конвейере, муж с инвалидкой жить не стал и сбежал к другой.
– Представляешь, какой гад! – с глубинной ненавистью произнесла Краснова. – И она теперь пьет с горя…
…Мы с Пашкой, поеживаясь от ночной свежести, разделись. Раньше в корпусах вообще не топили, в холодную погоду нам просто выдавали дополнительные байковые одеяла. Но в позапрошлом году достроили новую котельную между клубом и медпунктом, в палатах, под подоконниками появились чугунные батареи, однако горячую воду в них подают, если на улице совсем уж колотун. В начале июня случаются заморозки, трава утром белая, будто посыпанная сахарной пудрой. У дачников мерзнет огуречная рассада, некоторые, чтобы укрыть ростки теплым дымом, разводят костры – и от садовых участков тянет горькой гарью. Зато июль обычно жаркий, и батареи отключают на всю смену, а мокрые после дождя вещи мы сдаем в сушилку, что возле изолятора.
В дверь тихо заглянула Эмма Львовна, осмотрелась, пересчитала нас по головам и перед тем, как скрыться, приказала:
– Аркадий, разуйся!
В нашей палате двадцать четыре койки, они стоят в два ряда, образуя посредине неширокий проход. Между кроватями втиснуты белые фанерные тумбочки, одна на двоих, как у нас с Козловским: на верхней полке мои умывальные принадлежности, на нижней – его… были. Гостинцы и ценные вещи, вроде фантиков и засушенных бронзовиков, в тумбочке лучше не хранить, хотя в этой смене почти не воруют. Зачем? Отполовинить шоколадку или яблоко – святое дело, надо по-честному подойти к жующему и строгим голосом сказать:
– Сорок восемь – половину просим!
Или просто:
– Оставишь!
Даже прожорливый Жиртрест оставит – таков закон джунглей.
Спальные места нашей троицы расположены справа от двери. Первая койка, в самом углу, Вовкина, но теперь она пустует, полосатый матрас свернут рулоном, видна сетка с пружинами, а из серой, без наволочки, подушки торчат белые перышки. В углу, конечно, спокойнее, зато наши с Пашкой кровати сдвинуты вместе и упираются спинками в узкий подоконник: если приподняться на локтях, через стекло видна линейка с трибуной и флагштоком, а также асфальтовая дорожка, ведущая к «белому домику».
– Ну, давай, Шляпа, бухти! – приказал Жаринов, разуваясь.
– Жар, надо подождать. Пусть уйдут! – ответил я.
– Ладно, – благосклонно кивнул тираннозавр. – Говорят, ты на третью смену остаешься?
– Это вряд ли…
Я сложил шорты, рубаху и пилотку на табурет, укрыв сверху красным галстуком, а набухшие от вечерней росы кеды задвинул под кровать, потом лег на влажную простыню, укрывшись одеялом, которое пахнет почему-то псиной, как несчастная Альма. Место тут сырое, низина, а сквозь густые кроны солнце почти не проникает в палату. Но батареи все равно холодные. Экономят на детях. Зря! Допустим, я от сырости заработаю ревматизм, и когда придет время идти в армию, меня признают негодным к службе. Кто будет Родину защищать?
Лемешев вынул из тумбочки вчерашнюю плюшку, принесенную с полдника, разломил и протянул мне половину.
– Главное не заснуть! – шепнул он.
– У тебя пасту не сперли?
– Нет, я в наволочку спрятал. А у тебя?
– А у меня и красть нечего, на один раз осталось! – Я показал туго свернутый, опустошенный тюбик, похожий на улитку, которой на круглый ротик навинтили намордник.
В палате снова появилась хмурая Эмаль, еще раз пересчитала нас по головам, двинулась по проходу, увидела ноги Тиграна и воскликнула:
– Папикян, ты что – глину месил?! Срочно мыть!
Тот хмыкнул, встал, перекинул через плечо вафельное полотенце и вышел. Около Аркашки воспитательница тоже остановилась, я был уверен, что и его она отправит принимать водные процедуры: ступни у тираннозавра были черного цвета. Но Эмаль словно не заметила этого, зато несколько раз шумно втянула ноздрями воздух и погрозила курильщику пальцем, а тот, захлопав честными глазами, скроил простодушно-непонимающую рожу, мол, о чем это вы? На обратном пути она отобрала у Жиртреста обмусоленную картофелину, не обратив никакого внимания на нашу плюшку, зато Засухина строго спросила:
– Пил на ночь?
– Нет.
– Смотри у меня!
В дверном проеме воспитательница задержалась и, положив руку на черный выключатель с рычажком, напоминающим птичий клювик, задала идиотский вопрос:
– Я могу рассчитывать на вашу сознательность?
– Да-а-а… – нестройным хором соврали мы.
– Будете вы спать или нет, дело ваше, но, если я утром найду хоть одно перышко, хоть одну пушинку – пеняйте на себя! Ясно?!
– Я-я-я-ясно-о-о…
Понять ее опасения можно: однажды, после подушечного побоища, пол в палате был усыпан перьями, точно снегом. Раиса Никитична рыдала, мол, не дети, а чистые вредители народного имущества! Она кастелянша и заведует не костями, остающимися от мороженых туш, привезенных на кухню (так я думал в наивном возрасте), а постельными принадлежностями. Нас лишили тогда похода на Рожайку, а у вожатого и воспитательницы вычли из зарплаты.
– Отбой! – Эмма Львовна щелкнула выключателем, и две лампочки в черных патронах, свисающих с потолка на витых проводах, погасли, в палате стало темно, а за окнами, наоборот, посветлело. Еще несколько мгновений в воздухе виднелись меркнущие лилово-зеленые очертания предметов. Глаза быстро привыкали к мраку. Лемешев поднялся на локтях и поглядел на улицу:
– Вроде побежали!
– Хочется выпить-то!
– Оба? – уточнил Жаринов.
– Оба. В обнимку.
– Она же ему в матери годится!
– И на старуху бывает проруха.
– Значит, свобода!
– Свобода – мечта народа!
– Ну, кто самый смелый? – спросил тираннозавр.
– За Русь! – отчаянно картавя, крикнул Пферд и обрушил подушку на голову Жиртреста, который поперхнулся новой картофелиной.
– Бронебойным заряжай! – крикнул я, как в фильме «Четыре танкиста и собака», метнул бесхозную подушку Козловского, сбив этим мягким ядром Борьку на пол.
Тут вернулся Тигран, явно не дошедший до умывалки, выдернул подушку из-под головы Засухина и обрушил ее на башку не ожидавшего нападения Пашки, который все еще смотрел в окно. Лемешев в долгу не остался, он схватил свернутый матрас и направил его, подобно тарану, на Папикяна, тот организованно отступил. Жаринов, наблюдавший за боем из своего угла, не выдержал, выскочил в проход, размахивая сразу двумя подушками, а третью напялил себе на голову, точно наполеоновскую треуголку. Тут вспыхнул ядовито-яркий свет, беспомощно щурясь, мы застыли в самых нелепых позах. А на пороге, жестоко улыбаясь, стоял Голуб с пустой коробкой в руках. Ясно: они сделали вид, будто уходят, а сами по боковой дорожке обогнули корпус и воротились, чтобы застать нас врасплох. Так глупо попасться! Интересно, зачем ему коробка?
Коля внимательно осмотрел всех участников битвы, явно вспоминая, кому давно не влетало, и ткнул пальцем в Папика:
– Ты!
– Почему я?
– Вопрос риторический. Не первый день в лагере, и все знаешь сам. Что гласит закон джунглей?
– Понял…
– Но ты можешь облегчить свою участь, если скажешь, кто начал.
– Не видел… – Тигран безропотно лег на кровать ничком и приспустил сатиновые трусы, оголив белую, незагорелую попу, покрытую черными волосами.
– Десять горяченьких или один пенальти? – предложил вожатый.
– Нет уж!
– Ладно! Мы тоже не звери… – Коля снял с ноги полукедину, медленно приблизился и спросил:
– Готов?
– Всегда готов…
– Правильно!
Голуб примерился