бок и дремать дальше. Этим летом, в первую смену, Кудряшин приезжал проведать родной лагерь. Он был в фуражке с зеленым околышем, в парадной военной форме, на погонах – буквы ПВ и широкие золотые лычки. На его груди, кроме выпуклых значков с циферками, красовалась серебряная медаль. Я рассмотрел на ней бойца в длинной шинели, стоящего с автоматом у пограничного столба. Толино лицо рассекал большой шрам, похожий на лиловую сороконожку, и он как-то странно, со скрипом, переставлял правую ногу, обутую в негнущийся, без единой морщины начищенный ботинок.
– Ух, ты! – изумлялся Кудряшин, озирая изменения, случившиеся в лагере.
Прибежала, запыхавшись, Рита, обняла Толю и почему-то заплакала. Она к тому времени окончила институт, стала Маргаритой Игоревной, вышла замуж и заведовала нашим новым клубом, где жила в отдельной комнатке с дочкой, едва начавшей ходить. Муж почему-то никогда ее не навещал.
– Видно, объелся груш… – глумился ехидный Голуб, который поначалу к неудовольствию Эммы набивался к Званцевой на вечерний чай, но безуспешно.
Пришла оповещенная Анаконда, она с удивлением посмотрела на заплаканную Риту, та сразу же отстранилась от Кудряшина, вытирая платком слезы. Потом начальница со строгой благосклонностью окинула взглядом бывшего горниста и громко, так, чтобы слышали все столпившиеся вокруг, произнесла:
– Герой! Горжусь! Сержант?
– Да ладно уж… – замялся Толя. – Старший…
– Что значит «ладно»? Ты это брось, Анатолий! После обеда, вместо тихого часа встретишься с ребятами. Расскажешь о службе! У нас сегодня – рыбный суп и плов. Забыл, небось, как в «Дружбе» кормят?
– Анна Кондратьевна, я же на полчасика заскочил, мимо ехал…
– Мимо? – Она внимательно посмотрела на его начищенные значки. – Слышать ничего не хочу! Маргарита Игоревна, что сомлела? Покажи гостю наш новый клуб! Есть чем похвастаться!
Приковылял пузатый завхоз с пыльным горном в дрожащих руках:
– Нашел, нашел, ну, просто обыскался! – радостно повторял он.
– Попробовал бы не найти! – усмехнулась директриса и протянула инструмент старшему сержанту. – Узнаешь, Анатолий?
– Узнаю-ю… – Он взял инструмент, осторожно отер рукавом медь, сразу засиявшую на солнце, выдернул и посмотрел на просвет мундштук, вставил на место, вскинул золотой раструб к небу и напружил щеки:
Бери ложку, бери хлебИ садись за обед!
Званцева глядела на него со счастливой грустью, а мы – со щенячьим восторгом. Анаконда взяла пограничника под локоть, разрешающе кивнула, Рита подхватила горниста под другую руку, и они вдвоем повели гостя по территории, гордо показывая все лагерные новшества. Кудряшин старался идти не хромая и хмурился, когда правая нога скрипела слишком громко, но все делали вид, будто ничего не замечают.
– Протез, – шепнул мне Козловский.
– Вижу, не слепой.
– Импортный, наверное? – предположил Лемешев.
– Ежу понятно! – кивнул я, помня, на каких нескладных деревяшках с черными резиновыми присосками ковыляли инвалиды по нашему переулку.
В столовой Толю посадили за отдельный стол, который всегда накрывали, если приезжее начальство хотело отведать из пионерского котла. Первое и второе ему доставили, как в ресторане, на подносе и не в маленьких, детских, а в больших взрослых тарелках. Анаконда с Ритой сидели рядом, любуясь, как он ест. Кто-то вспомнил, что Кудряшин в былые годы уважал набухшие компотной сладостью сухофрукты, и принесли целую, с верхом, тарелку, тщательно отобрав урюк и груши, особо ценимые героем.
– Ну, это вы зря… – застеснялся он.
– Ешь, Толя. – Анаконда положила ему руку на погон. – Тебе теперь надо быть очень сильным! Сможешь?
– А куда деваться?
…Как и обещала Анаконда, тихий час для всех, кроме мелюзги, отменили – невероятное, невозможное нарушение распорядка дня, написанного большими рисованными буквами на железном щите, установленном возле линейки, перед аллеей пионеров-героев. Новый клуб набился под завязку. Свободных мест не было, пришли все взрослые сотрудники, даже повара. Кудряшин поначалу не очень уверенно, озираясь на начальство и смущенно поглядывая на Риту, рассказал, как после школы его призвали в армию, и он сам попросился в пограничники. Шесть месяцев в «учебке», а потом их отправили на горную заставу в Таджикистане. За год службы Толя задержал двух нарушителей, но то были заплутавшие афганские пастухи, а вот третий оказался настоящим шпионом, очень опасным, хорошо подготовленным, знающим тайные козьи тропы. Настигли его уже на подходе к кишлаку. Завязался бой, диверсант бросил гранату, осколками убило лучшего Толиного друга ефрейтора Степу Малышко и Джульбарса, выдающегося служебного пса. Самого Кудряшина тяжело ранило. Но командир наряда лейтенант Кулинич, несмотря на контузию, разрубил нарушителя государственной границы пополам.
– Как пополам? Совсем пополам? – заволновались пионеры. – Чем? Мечом?
– Какой меч, балда, у советских пограничников?! Конечно, саблей! – поправил кто-то.
– Нет, сабля нам не положена, только штык-нож, – улыбнулся бывший горнист, – лейтенант выстрелил из АКМа…
– Из чего?
– Автомата Калашников – модернизированный. Замечательное оружие! Если пули ложатся кучно, то очередью можно буквально рассечь врага. Кулинич так и сделал. Степу посмертно наградили медалью «За отвагу», Кулинича – «Красной звездой», а меня медалью «За отличие в охране границы СССР». – Он ткнул пальцем в серебряный кружок на груди. – Потом, после госпиталя, комиссовали. Вот и вся история… Анна Кондратьевна, мне уже пора, у меня вечером поезд, я к Степиным родителям в Харьков еду… Обещал…
– Ну, если обещал… Спасибо тебе, Толя, большое спасибо! Будь счастлив, несмотря ни на что! – сказала Анаконда, пряча слезы. – А это тебе, на память! – Она протянула ему видавший виды горн.
В Москву Кудряшина отвез Лысый Блондин. Но самое главное, и об этом судачил весь лагерь, всю Ритину комнату, пока шла встреча, кто-то завалил цветами. Сам Толя, понятно, не мог нарвать и принести: он все время был на виду, да и нога… Подозрение пало на двух сорвиголов из первого отряда – Красильщикова и Чебатуру, они еще, будучи мелюзгой, хвостом ходили за Толей и клянчили, мечтая «дунуть в трубу». Иногда он им позволял, объясняя, как правильно «работать» при этом языком. Анаконда наказывать хулиганов не стала, возмущенным дачникам, пришедшим вечером целой толпой, отдала деньги, как и в нашем случае, а Рите погрозила пальцем и предупредила:
– Смотри у меня, Званцева! Парень и так без ноги. Хочешь, чтобы без башки остался? Даже не мечтай!
– Я и не мечтаю, – поникла она.
22. Поезд Ленина
– Шляпа, заводи шарманку! – снова потребовал тираннозавр.
– Жар, я «пеналь» поучить не хочу.
– Трус! Ну-ка, послушай, что там! – приказал он Пферду. – Быстро!
Борька не сразу, демонстрируя независимость, но все-таки прижал ухо к стене, отделяющей палату от Эмминой каморки.
– Поют.
– Кто?
– Битлы, кажется.
– Би-би-си слушают, – со знанием дела определил Лемешев.
– Ладно – ждем, – разрешил Жаринов. – Проверяют. Скоро уйдут. А то там без них все сожрут и выпьют.
– Вонираж что-то задумал… – шепнул мне Лемешев.
– Точно, – согласился я.
…Это теперь нас возят в лагерь на автобусах. А раньше мы коллективно добирались электричкой с Павелецкого вокзала до станции «Востряково». Тимофеич, чуть свет уходя на завод, гладил меня, сонного, на прощанье по волосам – редкая отцовская нежность. Позавтракав, я щедро, впрок,