не замечаю из-за их постепенности. Это же только в «Сказке о потерянном времени» расхлябанные дети мгновенно превращаются в стариков и старух. Жизнь ползет медленно, как черепаха, а потом оказывается, что она – летающая…
– Гайз! – вопит Вовка и бросается к нам, забыв на прощание чмокнуть свою мощную мамашу, похожую на знаменитую толкательницу ядра Тамару Пресс.
Мы с Лемешевым удивленно переглядываемся, что еще за «гайз»? Ах, ну да, Козел же ходит в английскую спецшколу. Мы-то с Пашкой учимся в обычных, средних, без уклонов…
– Ко мне! – командует басом «Тамара Пресс».
Наш друг на полном ходу разворачивается и покорно возвращается к родительнице, та несколько мгновений сурово смотрит ему в глаза, а потом целует на удивление нежно.
23. Востряково
Но вот звучит усиленная мегафоном команда окончательно прощаться с родными и вставать в колонну. Однако вместо построения начинается полная неразбериха. Примерно так я себе и представляю эвакуацию, о которой мне рассказывает иногда Лида. И всякий раз в ее глазах вспыхивает ужас. Ведь она отстала от эшелона, но мир не без добрых людей…
Пионеры мечутся, родители суетятся, вожатые нервничают, поднимают над головами таблички с номерами отрядов и устраивают первую перекличку, отмечая присутствующих галочками в списках и проверяя путевки. Иногда вместо ребенка отвечает басом папаша, выглядит это смешно. Некоторые дети исчезают в непонятном направлении.
– Вдовин Алик?! Путевка в наличии. А сам-то он где?
– Его мама на вокзал в уборную повела…
– Нашли время! – волнуется новенькая, еще неопытная и всего боящаяся вожатая. – Сидоров Костя… Куда девался Сидоров?
– Не психуй! – успокаивает бывалая воспитательница. – Самопривоз. Завтра. Родители предупредили. Вот же, сбоку написано.
О это предотъездное прощание! Некоторые октябрята ревут в голос, словно их отправляют на съедение к Бабе-яге. Родители сперва прячут слезы, потом и у них на лицах появляется отчаянье, переходящее в решимость немедленно, несмотря на потраченные деньги, увезти рыдающее чадо домой и больше никогда не отдавать ребенка в ужасный лагерь. Я смотрю на все это с улыбкой. Мне, с младенчества привыкшему к яслям и детскому саду, выезжавшим за город на три летних месяца, 24 дня пионерской смены кажутся семечками, хотя и я, будучи мал, порой смахивал с глаз скупую слезу расставания. У кого-то тем временем рыдания переходят в истерику, предки ищут по карманам валидол, а он, между прочим, по вкусу точь-в-точь как мятные таблетки «Холодок».
И тогда мегафон в руки берет Анаконда.
– Товарищи родители, – говорит она строгим, как у диктора Нонны Бодровой, голосом. – Не усугубляйте ситуацию! Не идите на поводу у детей, они через два часа будут за стрекозами бегать! Не накаляйте без причины психическую обстановку, не мешайте построению, отойдите в сторону, проявите сознательность!
Конечно, в лагере за стрекозами никто не гоняется, так как поймать их практически невозможно. А вот майские жуки и бабочки – другое дело. Но повелительный тон действует, успокаивая ребят и взрослых, которые, словно очнувшись, уже не куксятся вслед за отпрысками, а отсылают их в строй уговорами и подзатыльниками.
– Ну вот – другое дело! – Голос начальницы добреет. – Ла-а-агерь! Слу-ушай мою команду: на посадку в электропоезд ша-агом марш!
Мы организованно чешем на платформу. Первый отряд идет во главе с рослым, крепким вожатым и суровой плечистой воспитательницей, таких подбирают специально, так как им приходится командовать пацанами под метр семьдесят, с очевидной первой растительностью на лице. А что делать: акселерация, как пишут в журнале «Здоровье». Да и у иных первоотрядниц, скажу прямо, концы пионерского галстука уже не висят, а лежат на груди… У наших девчонок спереди пока только медицинские прыщики.
В конце колонны семенят, едва поспевая за воспитательницей, вчерашние первоклашки, маленькие, смешные, с круглыми от новых впечатлений и влажными от слез глазами. Я был таким же… И никакая в мире сила меня уже не сделает снова маленьким. Никогда!
Замыкают шествие физкультурник, видимо, чтобы догнать того, кто решится в последний момент сбежать домой, и медсестра с чемоданчиком, на котором нарисован красный крест в белом круге, как у доктора Айболита. На случай, если кто-то от ужаса упадет в обморок, у нее наготове пузырек с нашатырным спиртом.
Мы грузимся в электричку, идущую до Барыбина со всеми остановками, она отходит в 11.15. До отправления остается минут двадцать, вагоны еще пустые, да и вообще в это время пассажиров немного: люди на работе. Чтобы не перепутаться в суматохе, каждый отряд занимает один вагон, конечно, не полностью. Пять лет назад мы заняли шесть вагонов, а в позапрошлом уже восемь. Лагерь разрастается, для младших отрядов построили новый, кирпичный корпус, а в бывшей палате для самых маленьких теперь игротека.
Анаконда по мегафону настойчиво советует родителям не провожать детей до перрона, но многие не слушаются, идут следом, машут руками, кричат, напоминая, что на солнце надо надевать панаму, мокрые трусы сушить, а при первых признаках поноса – бежать в медпункт. Страшное слово «дизентерия» всегда омрачало летний отдых детей.
Малышня, приплюснув носы к вагонному стеклу, снова хнычет. Пионеры постарше, наоборот, делают вид, будто не узнают своих назойливых предков, или незаметно подают им знаки, мол, идите отсюда, не позорьте перед народом! Впрочем, у «взрослых» вагонов и родителей-то почти нет, а там, где расселся первый отряд, вообще никого, кроме чьей-то взволнованной бабушки, трясущей над головой забытыми шерстяными носками.
Но вот электричка, дернувшись, отползает от перрона…
В «Дружбу» меня отправили после первого класса: я умел читать «про себя» и знал отчасти таблицу умножения! В табеле одни пятерки, только по чистописанию и поведению – четверки. Солидный человек! Но и я тоже заплакал, увидев, как вместе с павелецкой платформой уплывает, казалось, навсегда моя единственная Лида, жутко расстроенная из-за того, что забыла мне отдать пакет с мятными пряниками, наскоро купленными с вокзального лотка. На ней было, как сейчас помню, летнее синее платье в белый горошек, с рюшками. Что это такое, до сих пор толком не знаю, но тетя Валя, обнаружив у сестры обновку, воскликнула:
– Лидка, рюшки просто обалденные!
– Правда? – расцвела моя не уверенная в себе маман. – А я спороть хотела…
– Ну и дура!
Лида с готовым к рыданию лицом так и стояла на перроне, прижав к груди серый пакет. Вскоре она вместе с вокзалом пропала из виду. Носового платка у меня тогда еще не было, и я утирал прощальные слезы рукавом. Между тем поезд, качаясь и подрагивая, полз мимо приземистых складов и бесконечных депо. Стуча колесами, он медленно выбирался из хитросплетения привокзальных рельсов, постепенно прибавляя ход. Мы покидали тесно застроенную Москву, которая, точно по команде, обрывалась за широкой Окружной дорогой: две полосы в одну сторону, две в другую. Поезд, гулко поднырнув под мост, вырывался на приволье полей, лугов, перелесков, деревень,