так как взрослые забывчивы, кормил рыбок в аквариуме, но они ели без аппетита, словно грустно понимали: расстаемся мы почти на месяц. Лида, с ужасом поглядывая на часы, металась вокруг раскрытого фибрового чемодана. Я еще с вечера приклеил к нему свежую бумажку с крупной надписью, сделанной химическим карандашом: «Юра Полуяков». Цифра рядом – это номер отряда, она год от года уменьшалась, хотя лет мне становилось больше. К внутренней стороне крышки прилеплен тетрадный листок с перечнем вещей, Лида в пятый раз сверяла список с тем, что сложено в чемодане:
Трусы – 4 шт.
Майки – 4 шт.
Рубашка с кор. рукавами – 2
Рубашка с дл. рукавами – 1
Джемпер шерст. – 1
Кеды – 1
Сандалии – 1
Кепка – 1
Панама – 1
Куртка – 1
Носки – 3 пары
Зуб. паста – 1
Зуб. щетка – 1
Сверх списка, чтобы я дотянул до первого приезда родителей, как всегда, добавлены пакеты с сушками, овсяным печеньем, ванильными сухарями, постным сахаром, ирисками и леденцами, а в промасленную бумажку, отдельно, завернут кусок бабушкиного кекса с изюмом.
Наконец, щелкнув замочками, маман закрывает чемодан, и мы, присев на дорожку, стремглав вылетаем в коридор. На площадке наш сосед дядя Коля Черугин делает утреннюю гимнастику, вслух считая упражнения: «ать-два-три – вдох», а «ать-два-три – выдох». Увидев меня, он улыбается:
– Ну, чистый лагерник!
Наверное, я и в самом деле выгляжу забавно: с чемоданом, коротко остриженный, из волос еще не выветрился удушливый казенный одеколон: парикмахеров хлебом не корми – дай «освежить» несчастного ребенка. Когда мы с Лидой идем по Балакиревскому переулку к остановке, прохожие, прочтя надпись на чемодане, тоже улыбаются, со странным интересом глядя на меня, словно обнаруживают несоответствие между моей фамилией и внешностью, как будто там написано девчачье имя, а я все-таки мальчик.
Сев на 22-й или 25-й троллейбус, мы доезжаем до «Бауманской». Слева от входа в метро манит и зовет витрина игрушечного магазина, мимо которой пройти невозможно, но особенно меня занимает железная дорога с семафором и паровозом, свинченная из дырчатых металлических деталей «Конструктора». Рядом красуется коробка размером с половину столешницы, на ней изображен задумчивый щекастый школьник, собирающий башенный подъемный кран.
– Юраша, мы опаздываем! – беспокоится Лида. – Идем! На день рождения мы обязательно тебе купим «Конструктор».
– Ага, как в прошлом году…
– Но ведь ты же сам в последний момент захотел аквариум. Пошли!
Справа от входа в метро стоит большой, с закругленными углами, сундук на колесиках, сбоку написано: «Мосхладкомбинат», а рядом переминается румяная мороженщица в белом фартуке. По традиции, чтобы подсластить горечь разлуки, мне перед отъездом всегда покупают прощальный пломбир за 19 копеек в вафельном стаканчике с кремовой розочкой. Когда продавщица откидывает толстую крышку сундука, изнутри вырываются клубы холода.
– Вам помягче или потверже?
– Помягче! – просит Лида.
– Потверже! – настаиваю я.
– Ешь маленькими кусочками, а то горло заболит!
– Горло надо закалять! – отвечаю я.
– В следующий раз тебя повезет отец – тогда узнаешь!
– До следующего раза еще надо дожить! – подражая безутешной интонации бабушки Ани, отвечаю я, жуя мороженое и разглядывая немногочисленных пассажиров, поднимавющхся нам навстречу по эскалатору.
Москвичи сейчас на работе, а гостей столицы легко узнать по растерянно-любопытным лицам. Особенно дивятся и озираются приезжие в полосатых халатах и тюбетейках, похожие на старика Хоттабыча, размноженного джином, вырвавшимся из бутылки.
– Стойте справа, проходите слева! Не задерживайтесь, покидая эскалатор! – поучает голос из радиогнезд.
Они вмонтированы в полированную фанеру между фонарями, которые на своих длинных латунных ножках напоминают огромные одуванчики. Кстати, иногороднего пассажира, внешне неотличимого от москвича, выдает то, как он в ужасе суетится, увидев, что ступеньки под ногами складываются и стремительно уходят в пол, ныряя под стальную гребенку. Я же перешагиваю опасное место с привычным хладнокровием коренного москвича. От «Бауманской» мы доезжаем до «Площади Революции». Через «Курскую», конечно, быстрее на целых семь минут, но я, еще будучи детсадовцем, хныкал, желая на прощанье погладить нос бронзовой пограничной овчарки и потрогать наган в руке революционного матроса, обвитого пулеметными лентами. Лида нехотя соглашалась и терпеливо ждала, пока младенец утешится. Я вроде бы вырос, но традиция осталась.
Потом долгим и гулким тоннелем, украшенным лепниной, мы идем на «Площадь Свердлова». Вторая остановка – «Павелецкая». В вагоне я уже замечаю детей с родителями, у них на чемоданах тоже белеют наклейки: «Петя Бовт, 4-й отряд», «Галя Паршина, 2-й отряд»… Понимая, что направляемся в один и тот же лагерь, мы исподтишка присматриваемся друг к другу. Некоторые лица мне знакомы по прошлым сменам. Старшеотрядники едут одни, без взрослых, всем видом выказывая небрежную самостоятельность… Место сбора всегда одно и то же – сквер перед павильоном с Ленинским траурным поездом, состоящим из красного паровоза с черной трубой и одного-единственного вагона, в котором везли из Горок мертвого вождя. Когда меня в первый раз сводили в Мавзолей, я, увидев опрятного, словно спящего, Ильича, спросил:
– Меня тоже забальзамируют?
– Зачем? – испугалась Лида, вытирая слезы: она до сих пор не может смириться со смертью Ленина.
– Как зачем? Я же умру когда-нибудь.
– Нет, скоро придумают лекарство от смерти.
– Уколы? Тогда лучше не надо!
– Как перке… Чик – и готов!
– Вот еще…
– Таблетки.
– Горькие?
– Нет, не таблетки – сироп, сладкий, как от кашля.
– Здорово!
…У павильона, возле лавочек, уже стоит лагерный персонал с табличками, на них широким плакатным пером выведены красные номера отрядов. Принимая от родителей детей, вожатые и воспитательницы проверяют наличие обменных карт и, конечно, путевок, на которых изображен нескладный, похожий на Буратино, пионер, дующий в горн, длинный, как карпатская труба в фильме «Трембита». Лида сдает путевку, карту и мелочь за детский билет до «Вострякова», целует меня в щеку и убегает на работу, оглядываясь и смаргивая наворачивающиеся слезы. А ведь еще вчера она жаловалась, что устала от моей лени и неорганизованности, что ждет не дождется, когда отправит меня в лагерь, где дисциплина, режим и занятия на свежем воздухе сделают из меня человека.
Оставшись один в толпе чужих детей, я испытываю два противоположных чувства – плаксивой брошенности и степенной самостоятельности, когда хочется подойти, как взрослый, к киоску купить за копейку «Пионерскую правду», хотя ее два раза в неделю мне приносит почтальон, – сесть на лавочку, с треском развернуть газету и углубиться в чтение с пенсионерскими словами: «Тэк-с, тэк-с, и что там у нас новенького в мире?»
Однако карманных денег у меня нет (они плохо влияют на ребенка), и я начинаю оглядываться в поисках знакомых лиц. Ну вот, наконец-то!
– Лемеш!
– Шляпа!
– Ну ты и вымахал за год!
– А сам-то – дядя-достань-воробушка!
Мы сердечно обнимаемся, как солдаты на Эльбе.
– Козла не видел?
– Нет.
– Неужели не приедет?
– Обещал…
И тут появляется Козловский, он в прошлогодней клетчатой ковбойке, но только теперь рукава ему до смешного коротки – вырос. Наверное, друзья тоже видят во мне изменения, которых сам я