Еросим: Ворочусь и укреплю.
Вздохнув, Кульбач продолжил свои привычные философские рассуждения на тему бренности земного существования.
Кульбач: Завтра лучше, чем вчера,
А сегодня – не пора.
Так сижу, считаю дни.
Их, вишь, только ворохни —
И посыплются обвалом!
Жил я долго, но и мало!
Вижу жизни скоротечность.
Впереди маячит вечность.
Скоро влёжку распрямлюсь,
Да и в ямку увалюсь.
Еросим: Все там будем! Не минует.
Смерть кончину знаменует.
И на ум не стоит брать,
Ведь не завтра помирать.
Кульбач: Эх, не знаешь наперёд
День, когда тя подберёт!
Напротив дома Кульбача через улицу стоял дом родителей Епрона – деда Минея и бабки Нилы, семейной четы лет шестидесяти от роду, которым по возрасту Кульбач годился бы в отцы, имея он своих детей, но для других посадцев соседи Кульбачей считались тоже стариками.
Бабка Нила Силовна, зачастую именуемая местными острословами и Силой Ниловной, и Нилой-Силой, и Силой Нила, все летние дни проводила, сидя на высоком крылечке и глядя на двор Кульбачей, так как другого обзора у неё перед глазами не было: с одной стороны высоким забором отгородился сосед, а с другой стороны начиналась околица, ибо дом Минея, как и Кульбача, стояли крайними при въезде в Посад. Но Силовне скучать не приходилось: у Кульбачей во дворе частенько случались разные презабавные заварушки.
Сейчас, глядя на мирно беседующих Кульбача и Еросима, Силовна жалела об одном, что с возрастом видеть вдаль она стала даже гораздо лучше, а слышать – куда, как хуже.
Силовна: Заморочил дед Ероську.
Тот, гляди, аж морщит моську!
Сам не рад, да не пошлёшь!
Вот и слушает скулёж.
На гончарню-то купился —
Дак навеки прилепился!
Дед Миней или Миньша тоже был по-своему философом и отвечал на замечания супруги всегда заковыристо и туманно, зачастую с одному ему понятным намёком и подтекстом.
Миньша: Что ж поделать? Рад, не рад —
Моська морщится, не зад!
Задни щёчки хоть гладки,
Да казать их не с руки!
Силовна: Это чё он егозится?
Миньша: Дак ему пора грузиться,
А не лясы там точить.
Силовна: Ох, пора, да не вскочить!
Силовна как в воду глядела: Еросиму действительно было недосуг выслушивать пространные рассуждения словоохотливого Кульбача. Чтобы побыстрее распрощаться с соседом, он поспешил сперва отправить сыновей.
Еросим: Отдохнули что ль, робяты?
Приберитесь возле хаты.
Отберём посля товар,
Чтоб грузить для Крутояр.
Я на ярмарку в надёже.
Жду дохода.
Кульбач: Дай-то, Боже!
Кто иной, но вы доход
Заслужили. Цельный год
Ковырялись с энтой глиной.
То не мёд месить с малиной.
Мне бы это не понять!
Сколь её пришлось умять!
Я дошёл до мастерства.
Говорю без хвастовства.
Много сам посуды сладил.
Глину – как невесту гладил,
Как молодку тискал, жал.
Энто дело – обожал!
Из речей деда, сопровождавшихся хитроватой ухмылкой, понять было весьма непросто, что именно он обожал: лепить гончарные изделия или тискать молодок.
Сыновья Еросима тем временем уже перебрались на свое подворье через пролом в заборе разделявшим соседствующие дворы и занялись делом.
Кульбач: Сколько вылепил горшков
От вершков и до стожков
Заскорузлою рукой!
Дед, как заправский рыбак, помахал руками, показывая известным жестом какой формы и величины ему приходилось лепить горшки.
Еросим: Заслужил ты, дед, покой.
Отдыхай! Сиди, да грейся.
На мою семью надейся,
На заботу, на подмогу.
Не одни вы, слава Богу!
С этими словами Еросим хотел, наконец, покинуть говоруна-деда, уже и к оградному проёму шагнул, как тут из его дома вышла жена Крена с бабкой Кульбачихой – супругой Кульбача. Женщины разговаривали о чём-то своём.
Кульбачиха: Ночь-то плохо я спала.
Всё в уме перебрала.
И дед храпит,
И сверчок скрипит,
И в запечье шорох.
А мыслишек – ворох!
И всё лезут надоедно.
Заслышав разговор на соседнем подворье, Кульбач тут же оживился и стал цепляться к своей дражайшей или, как он сам называл, дрожащей половине. Любил он, грешным делом, пощекотать благоверной супруге нервы. Впрочем, она тоже не оставалась в долгу.
Кульбач: Много думать бабам вредно.
Оплешивешь эдак враз.
Уж не густо и сейчас,
Бело-сивая ты моль!
Кульбачиха: Сгинь! Свои былинки холь!
Кульбач: Может волос в ус уйти.
Так бывает, ты учти!
Я видал таких старух,
У которых уж не пух,
А волосья над губой.
Разведусь в момент с тобой,
Если лысой станешь, стáра,
Да усы, как у гусара,
Аль погуще отрастишь,
Брильянтином умастишь.
Кульбачиха: Во, запрыгнул в разговор!
Не молол бы всякий вздор,
Чёрт досужий, попрыгучий!
Зазудел комар кусучий!
Кульбачиха отвернулась от деда, продолжая поучать Крену.
Кульбачиха: За детьми-то нужен глаз.
Эдак вдруг, неровен час…
За девчонками – зорче́й!
Кульбач не отставал. Он был настроен на небольшой семейный скандалец.
Кульбач: Не устала от речей?
Суть в них – дурь голимая,
Непреодолимая!
Кульбачиха, проигнорировав выпад супруга, продолжала наставлять соседку.
Кульбачиха: Девок пуще карауль.
Кульбач: Да, приставь к имя́ патруль!
Пусть подол им стережёт.
Кульбачиха: Ишь над чем паршивец ржёт!
Кульбач: А сама ты чё пророчишь,
Крене голову морочишь?
Ты гони её, соседка,
Ведь у бабки правда редко.
Кульбачиха: По себе-то не суди,
Огород не городи!
Кульбач: У парней не срам. Шкодливость.
А у девок чё? – блудливость!
Бабка знает, я об чём:
Загуляла с Кульбачом
С молодых зелёных лет.
Кульбачиха: Помолчал бы лучше, дед!
Кульбач: Но не обездолила —
Всё, как есть, позволила!
Подмигнув Еросиму, Кульбач пропел частушку.
Кульбач: У калиточки резной
Повстречались мы весной.
Не ломалась, дева, ты.
Ох, трещали там кусты!
Еросим: Зря так пташечка запела.
Как бы кошечка не съела!
Крена: От такого пения,
Кончится терпение.
Соседи уже привыкли к постоянному переругиванию Кульбачей. Но дед иногда переходил границы и довольно чувствительно поддевал супругу. Для неё это тоже было не в диковинку, и старушка умела и удар держать, и отпор давать.
Кульбачиха: Пусть поёт.
Кульбач: Я и пою
Всё про ветреность твою:
– Есть у кажной божьей пташки
Ей сподобные замашки,
И у кажной малой птички
Есть особые отлички:
Та – токует, та – кукует,
Третья жрёт их да смакует.
Дед игривым речитативом пропел ещё один куплет. Силовна даже ухо оттопырила рукой, пытаясь расслышать, о чем там голосит Кульбач.
Силовна: Во, запел! Уже хлебнул!
Миньша: Иву бог не зря согнул.
Ей судьба к воде стремиться.
А на взгорке – истомится.
Муж с женой сперва бранятся —
После пуще породнятся!
Силовна: Во, чё выдумал! Смерéкал!
Тот петух откукарекал!
Миньша: Дед хоть стар, но молоток!
Да и бабка – кипяток.
Вместе – порох и свеча!
Силовна: Прям защитник Кульбача!
Миньша: У сверчка своё цвирчанье,
У бычка своё мычанье.
Сапоги не виноваты,
Что на ногу маловаты.
То сапожник виноват:
Оказался скуповат,
Поурезав лишне мерку.
Дак поставь на атажерку,
Коль носить невмоготу!
Аль уж кинь под хвост коту!
Силовна: Кто сверчок, кто бык, кто кот?
Притворил бы, Миньша, рот.
Дай послушать, мож услышу.
Миньша: Взгромоздись, жена, на крышу.
Там обзор – куды как шире.
Дак про всё узнаешь в мире.
Там, поди-ка, благодать —
До самой Москвы видать!
Дом у Минея и Нилы был высокий с мезонином и мансардой. Оно и понятно: их сыновья-близнецы Епрон и Евпат владели лесопилкой и столярными мастерскими, вследствие чего строительного леса в семье было предостаточно. Зная материну привычку проводить день в наблюдении за дорогой и соседским двором, сыновья предлагали пристроить ко второму этажу над верандой балкон, но Нилу вполне устраивало просторное крыльцо с примыкающими террасой и верандой. Сам дом имел что-то вроде цокольного этажа либо подклети, где находились хозяйственные помещение, поэтому крылечко, на котором располагался Силовнин наблюдательный пост, и без того было достаточно высоким, дающим возможность наслаждаться открывающимся видом. Также она не позволила строить двухметровый сплошной забор, дабы свободно и беспрепятственно обозревать путников, въезжающих в Посад и покидающих его.