половиной талеров, еще и время. Жалко было и того и другого, но за ним шло его войско, и оно обязательно встанет в Бад-Тельце на ночь, и тогда раненые, когда товарищи придут их навестить, обязательно расскажут о визите командующего, его щедрости и благодетельстве. Так и пойдут слухи о нем не только как о командире удачливом, но и как о командире добром, что любит своих солдат, как чад своих. А такие слухи очень хорошо сказываются при наборе новых солдат.
В Нойнсбурге он не остановился, хотя спать в телеге Волкову осточертело. И никакие хорошие постоялые дворы его не соблазнили. Нойнсбург – это вотчина фон Беренштайна, он тут жил. И у кавалера были веские причины полагать, что тот при случае сделает ему любую каверзу. Ведь что там ни говори, а любой генерал в своем родном городе – лицо не последнее, лицо как минимум уважаемое. Поэтому тут его обоз не задержался. Он лишь зашел на почту узнать, нет ли для него еще писем. И когда услышал, что нет, так тут же покинул город через южные ворота, повернув к Ланну. А на дороге нашли постоялый двор, где Волков наконец заночевал в кровати. И где спал уже спокойно и почти не просыпался оттого, что неудобно лег на больную левую руку.
Хоть и пил он зелье, что намешал ему брат Ипполит, но к Ланну подъехал разбитый. Самочувствие такое, что хотелось лечь и не вставать. Хорошо, что в город удалось прибыть до ночи, до того, как ворота закрыли. Один из гвардейцев уже в сумерках поднял плеть, чтобы рукоятью постучать в ворота, а они сами распахнулись: въезжайте. И на дворе уже ждала его Агнес. Подошла и своими ручками девичьими помогла ему вылезти из телеги, приговаривая:
– Уж и не чаяла, что доедете. Думала, помрете.
Волков взглянул на нее тяжело, но спрашивать, откуда она про хворь его узнала, не стал.
– Пойдемте, господин, я все уже приготовила. Постель, вода теплая, еда, лекарство – все вас ждет.
– Не держи, – сказал он, отводя от себя ее руки. – Сам еще в силах, дойду, не упаду. Устал просто.
– Конечно, устали, дорога всегда не шутка, я от вас едва живая приехала, – отвечала девица, все равно идя с ним рядом по лестнице.
Гюнтер уже нес за ними наверх мешок с одеждами генерала, но Агнес юношу в покои не пустила.
– Куда? Вниз ступай.
– Я помогу господину…
– Сама управлюсь, – бросила она, отбирая у слуги тяжелый кофр.
Она и правда сама управилась. Усадила кавалера на край кровати, сняла сапоги, колет, чулки, панталоны, и все это кидала в кучу, за этим полетело исподнее. Волков не сопротивлялся и даже ничего не говорил, он знал, что устал. Сильно устал, а еще он знал, что болен. И настойка монаха уже мало ему помогала.
Агнес же, скинув с себя верхнюю одежду, схватила мягкие тряпки, намылила их в теплой воде и стала его обмывать. Тщательно, быстро и на удивление умело, словно много раз так кого-то мыла уже. А потом закричала так, что он поежился:
– Ута! Еще воды!
Служанка принесла чистую, забрала грязную. Агнес омыла господина чистой водой.
– Ложитесь.
– Одеться, – сухо сказал ей кавалер.
– Нет, так ложитесь, лечить вас буду. Рубаха помешает.
– Даже не покормишь сначала? – Он покорно стал укладываться в перины, на подушки.
– Потом, все потом, – говорила она, вставая рядом с ним на колени и кладя руки ему на грудь. – Сначала лечить буду, хворь у вас нешуточная. То, что доехали с ней до меня, – и то чудо.
Он так и не поел в тот вечер, отчего проснулся на следующее утро голодным. Жарко под перинами. Солнце светит в окно. Полдень, что ли, уже? Волков встал, вода уже в тазу не горячая, видно, ее еще утром принесли, но будить его не стали. Он умылся, оделся, а сам чувствовал запахи с кухни, что проникали в спальные покои даже через дверь: что-то жарили на сливочном масле.
Он стал спускаться сверху и удивился увиденной картине: во главе стола сидела Агнес, а за столом – дюжина его гвардейцев с сержантом Вермером, и Фейлинг был с ними. Места для такой оравы оказалось не много, но солдаты весьма бодро орудовали ложками. Без всяких сомнений, еда им нравилась. У плиты суетилась горбунья, как всегда, вся в черном, и помогала ей здоровенная девка, служанка Агнес с собачьим именем Ута.
А вот сама хозяйка, в новом великолепном платье, в замысловатом головном уборе, сидела среди воинов и вид имела такой благородный, что больше походила на представительницу древнего и славного рода, который остался без мужчин-наследников. Да, что-что, а подать себя Агнес умела. Давно не осталось в ней той холопской худости, нервности и старания угодить. Сидела пред ними благородная юная дева, и никак иначе.
Но, увидав кавалера, девушка вскочила и, шурша юбками, резво пошла между камином и столом к нему навстречу. Подошла, сама взяла его руку, поцеловала. Служанки ему кланялись, гвардейцы отставляли свой обед, тоже вставали, тоже кланялись.
– Как вы себя чувствуете, дядюшка? – спросила девушка так, чтобы все слышали слово «дядюшка».
Только тут он вспомнил, что еще вчера болел, болел всю дорогу от лагеря до Ланна. А тут – чудо чудное: дышится ему легко и в руке нет никакой боли.
– Прекрасно, – отозвался Волков негромко, но с чувством. – Ты меня излечила!
– Не излечила я вас, а подлечила, я не знаю, как вашу хворь до конца вылечить. Хворь сия от вас зависит, от норова вашего, будете яриться и буйствовать, так она обязательно вернется. Покой вам нужен, дядя. Другого лекарства нет.
– А то лекарство, что монах дал?
– Пейте его, раз он дал, монах наш не дурак, дрянью пичкать не будет, – отвечала девушка.
Он взял ее за плечи и при всех людях дважды поцеловал, сначала в одну щеку, потом в другую. И оба раза крепко, как любимую родственницу. И все это видели, и от этого Агнес счастлива была.
Но она смешно поморщилась и потрогала его лицо.
– Ах, дядя, вы колючи, как еж!
Все вокруг заулыбались, а он провел рукой по подбородку. Да, давно не брился. Но сегодня ему лень.
– Завтра побреюсь.
Она, продолжая счастливо улыбаться, проводила кавалера на свое место во главе стола, усадила.
Ута расторопно принесла тарелку и красивый стакан красного стекла, так девушка отняла у служанки посуду и ставила ее на стол перед господином сама, словно сама его служанка. Сама же брала из блюд