не очень хороший, все его мысли и чувства всегда появлялись у него на лице. Но теперь он пытался даже улыбаться. И продолжал смотреть на монаха. Смотрел и словно увидел то, что до сих пор ему видеть не доводилось. Увидал он, что за всей дружелюбностью и теплотой прячется прожженный делец, каких мало. Не всякий банкир так хорош, даже Науму Коэну тихий и добрый, всегда ласковый брат Илларион в деле своем не уступит. А разве могло быть иначе, разве мог умный и все уже видавший на своем веку курфюрст-архиепископ назначить на эту должность иного человека? Это вам не кафедра в Малене, куда всякого дурака за фамилию благородную назначают. Это казначей, один из главных людей при всяком дворе.
И тут вдруг рыцарю явилась недобрая мысль: он понял, что все надежды на этого монаха заканчиваются для него тратами. Так было в Хоккенхайме, к тому шло и сейчас.
А аббат тем временем, не видя в собеседнике неприятных перемен, быстро посчитав в уме, отвечал:
– Коли перечеканить двадцать пудов серебра, так архиепископу хватит на две недели, если, конечно, долгов не возвращать. Это большие деньги, большие. А это все серебро, что есть у вас?
На последний вопрос кавалер отвечать не собирался, он сказал казначею без всякой мягкости:
– Сразу передам вам все двадцать пудов, как только отзовете с кафедры Малена нынешнего епископа и поставите на кафедру ту брата Николаса, о котором я уже с вами говорил.
Аббат словно и не заметил ни в голосе, ни в речи кавалера ультиматума.
– Что ж, это причина веская, весьма веская, я уже устал искать деньги, чтобы латать дыры в казне его высочества. После войны и чумы мы никак не оправимся. Немедленно иду к нему и буду хлопотать по вашему вопросу. Как все прояснится, дам вам знать, а вы пока к сеньору не ходите.
– Не пойду, а вы уж будьте так добры, похлопочите, – отвечал кавалер, прежде чем откланяться.
Как рад он был, когда шел в монастырь к аббату, словно к старому другу, а выходил сумрачен, как будто друга того потерял. Да, он не был ребенком, все понимал, знал, как устроена власть, для того и тащил сюда телегу с серебром. Он собирался торжественно преподнести серебро в дар архиепископу и матери церкви, но, честно говоря, думал, да что там, он был уверен, что вопрос с епископом Малена уже решен. Ведь не только ему это было нужно. И либо архиепископ этого не понимал, либо… либо за эту его просьбу желал получить с него побольше.
И все-таки Волков надеялся, что за делами и заботами князь церкви просто не придает должного значения его желанию сменить епископа в Малене, а казначей не может или не желает донести до сеньора важность этого дела. Да, ему придется самому говорить с архиепископом еще раз.
Глава 31
Кузнец-оружейник Яков Рудермаер на его земельке-то обжился, обстроился. Кузня, поначалу небольшая да нестройная, теперь выглядела совсем иначе. Все здесь было по делу, умно, а само место прибрано.
Баба на сносях, увидав кавалера, вскрикнула.
– Чего ты, чего? – засмеялся Волков. – Авось не воры.
– Ой, да я знаю, что не воры, так, от дури перепугалась, – отвечала женщина, краснея, – я знаю, вы господин наш.
– Верно. – Фейлинг помог господину слезть с коня, и Волков достал из кошеля талер, протянул женщине. – То не мужу, то тебе, за испуг и на чадо твое. А где муж твой?
– Я тут, господин. – Яков Рудермаер подошел и поклонился Волкову.
– А, вот и ты, вижу, ты хозяин толковый. – Кавалер оглядывал все то, что выросло на мусорном пустыре у стены, который он некогда купил. – Все у тебя хорошо, все ладно.
Он снова полез в кошель, думал дать кузнецу двадцать монет, но пожадничал, вытащил десять.
– Господин, – нерешительно беря деньги, сказал мастер, – это вы мне за новые мушкеты платите? Так у меня новых всего два готово, господин Вилли, когда вы на войну ехали, недавно всё забрал.
– Нет, это тебе за твое усердие, а про мушкеты я тебе вот что скажу: нужно делать их крепче.
– Крепче? – удивился Яков Рудермаер.
– Да, многие из твоих мушкетов трещинами пошли. А некоторые так разорвало с ущербом для людей.
– Не может быть такого! – закричал кузнец.
– Да как же не может быть, если я сам их видел, трещины идут от среза ствола и от запального отверстия также.
– А аркебузы тоже трескаются?
– Про то мне Вилли не говорил, – отвечал Волков.
– Это все оттого, что кладут по две пули, – догадался кузнец. – А я говорил господину Рохе и господину Вилли, чтобы по две пули не клали, а то они привыкли, если с пятидесяти шагов стреляют, по две пули класть. Оттого и пороха нужно больше, а порох нынче очень крепкий, вот и рвет он железо.
– А может, оттого, – предположил кавалер, – что последний раз пришлось нам на берегу реки вести бой весь день, так стрелки по тридцать залпов сделали, и так стволы нагревались, что в них порох невозможно было сыпать. Ребятам приходилось ходить к реке охлаждать оружие в воде.
– Ах вот оно что… – задумался кузнец. – Тридцать выстрелов – это много.
– Да, немало, мужиков они набили в тот день кучу. В общем, нужно сделать стволы крепче.
– Да как? Больше железа на них отводить? Так Вилли жаловался, что и без того тяжелы.
– А по-другому никак нельзя?
– Можно, но то дольше будет, придется стволы дольше проковывать, угля больше нужно будет. Работы больше мне, время на их изготовление увеличивается.
Волков это предполагал и приготовился к этому. Он достал кошелек.
– Тут сто двадцать монет, думаю, ты дорос до того, чтобы завести подмастерье.
– Спасибо, господин, – произнес кузнец негромко.
– Дней через семь или десять тут будут Роха и Вилли, к тому времени возьми себе помощника и сделай мушкетов по старому образцу как можно больше, а потом начинай делать новые, такие, что не будут трескаться.
– А сколько же делать их нужно, господин?
– Чем больше, тем лучше, – отвечал Волков, идя к своему коню.
«Чем больше, тем лучше, коли мне не понадобятся, так продам с выгодой, скоро без них ни одна война обходиться не будет».
А время уже к обеду шло, кавалер поехал домой. Горбатая кухарка Агнес еще с утра интересовалась, что господин желает на обед. Господин желал жареной свинины с луком, и теперь он надеялся, что получит желаемое.