взгляд на нашей ложе: позднее я узнал, что артист и художник были знакомы.
– Как зовут тебя? – обратился Дуров ко мне.
– Шурик.
– Шурик? Превосходное имя!.. Ну а хотел бы ты, Шурик, прокатиться по моей дороге?
Мать обеспокоенно шевельнулась, но Дуров отвесил ей галантный поклон:
– Мадам! Разумеется, без вашего согласия я не решусь… Но поглядите сами: ваш сын мечтает о такой поездке!
Дальнейшее произошло молниеносно. Мать слова не успела выговорить, как сильные и ловкие руки выхватили меня из ложи.
– А теперь в путь-дорогу, Шурик! Кстати, в каком классе ты предпочитаешь ехать?
– На паровозе!
– На паровозе? Лучше быть не может! – восхитился Дуров. – И обратился к дежурном по станции: – Не откажите в любезности, Гусь Иванович. Дайте сигнал к отправлению.
Вытянув длинную шею, гусь лапчатый схватился клювом за верёвку колокола. Пёс-барбос ударом лапы перевёл стрелку. Мартышка-машинист дала троекратный заливистый свисток. И поезд тронулся, шипя, пыхтя, стуча колёсами. И спереди, верхом на паровозе, восседал Анатолий Леонидович Дуров, и я си дел у него на колене, и душистый ус щекотал мне щёку, и бубенчики на длинных рукавах продолжали звенеть…
После, когда капельдинер вернул меня из-за кулис в ложу и я, переполненный блаженством, лишь крутил головой, мать тронула ладонью мой лоб:
– Так и есть. У ребёнка лихорадка, жар!
– Ни то ни другое, – возразил художник. – Это называется первой встречей с искусством.
– С искусством? Но ведь это всего лишь цирк
– Это искусство! – подтвердил художник.
Выйдя из цирка, мы снова попали в туманную мглу: она сделалась ещё плотнее, влажной пылью ложилась на лицо. У входа в Дворянское собрание по-прежнему разгружались санитарные кареты, и ряды носилок, не убывая, ждали своей очереди на мокром булыжнике.
– Вот об этом-то и говорил Анатолий Леонидович в своём монологе, – напомнил художник, провожая нас до дому.
Ночью я долго не мог уснуть. Когда же сон наконец пришёл ко мне, я снова встретился с весёлым и смелым клоуном, с первым русским клоуном Анатолием Леонидовичем Дуровым. И снова мчались мы с ним на паровозе. Дуров спрашивал: «Хочешь дальше ехать? Ещё дальше?» Я кивал: «Конечно, хочу!» И мы мчались дальше.
В июньскую метель
Очерк
Нынешний Воронеж с такой быстротой, с таким размахом расширяет свои границы, что трудно понять, как могла сохраниться окраинная эта улочка. Но она сохранилась и по-прежнему дремотно сбегает по косогору – к заливным, ярко-зелёным лугам, креке, сверкающей на солнце… Тихо, безлюдно, неподвижно. Будто рядом и нет кипучего города.
Был полдень. Была метель – июньская, тополиная. Мальчишки – только они и повстречались мне – сгребали тополиный пух высоким холмиком, подносили спичку, и – жик! – точно мгновенная пороховая вспышка. Женский голос, лениво донесясь из прикрытого ставней окна, пообещал вздрючку за такое баловство. Подействовало. Разбежались. А тополиный пух всё летел и летел. И река сверкала всё так же расплавленно.
Дом я нашёл без труда, даже не сверяясь с номерным знаком. Нашёл и сразу узнал, хотя прежде бывать здесь не приходилось. Так иногда случается: видишь во сне, затем сверяешь сон и явь и убеждаешься в разительном сходстве.
Старый обшарпанный дом. Покосившиеся ворота. Во дворе неказистый, бог весть из чего сколоченные пристройки. Выщербленные ступени крыльца.
Осторожно взойдя на крыльцо, я и дальше стал подыматься с опаской. Уж так скрипела, так надсадно скрипела лестница! И будто предупреждала при каждом шаге: «Ничего ты тут не найдёшь! Ничего не найдёшь!» Однако на лестничной стене я увидел эмалированные медальоны, каждый из них заключал в себе надпись, и надписи эти не могли не заинтересовать… Сперва я прочёл: «Искусство ревниво: оно требует, чтобы человек отдавался ему целиком!» Несколькими ступенями выше: «Кто людей веселит, за того весь свет стоит!» И наконец на верхней площадке, у дверей, обитых залатанной клеёнкой: «Добрые гости – хозяину честь!»
… Дом, в который я пришёл, некогда принадлежал Анатолию Леонидовичу Дурову. Далеко за пределы Воронежа разнеслась слава об этом доме, потому что, охочий до всего интересного, любознательный ко всему новому, Дуров неутомимо собирал произведения искусства, предметы старины, различные редкости, богатую библиотеку. Даже комнаты в доме отличались одна от другой, каждая имела свой особый стиль, особую обстановку.
Жизнь артиста завершилась в 1916 году. Дом и дальше сохранялся с такой же бережностью. Вплоть до того страшного дня, когда гитлеровцы ворвались в Воронеж.
И всё-таки – полуразрушенный, разграбленный в войну – дом сохранился до наших дней. Я поднялся по его шаткой лестнице. И постучал в клеёнчатую дверь.
Откликнулся голос, глухой и немощный. Женщина, которую я увидел, перешагнув порог, была прикована к креслу возле окна. Старая, больше чем старая – дряхлая женщина. Однако стоило ей улыбнуться, я поразился живости бархатисто-чёрных, глубоких глаз.
– Вы к Анатолию Леонидовичу? – справилась женщина. – Ну, конечно, многие, очень многие к нему приходят!
И перевела взгляд в угол комнаты. Там, на высокой подставке, стоял гипсовый бюст, ия сразу узнал моложавую, энергично вскинутую голову.
– Вам нравится? Да, удачный, похожий портрет, – сказала женщина. Возвращаясь из гастрольных поездок, Анатолий Леонидович всегда входил в свой дом именно с такой обрадованной улыбкой. Он так гордился своим жилищем, столько вкладывал во всё окружающее и выдумки и вкуса. Он даже каталог отпечатал с полным описанием всех своих коллекций. У меня один-единственный экземпляр сохранился… Не было случая, чтобы он не привёз что-либо новое. Вот и эта океанская раковина. Возьмите в руки, прислушайтесь: она по-прежнему шумит прибоем… Что ещё сохранилось? Вот этот столик. Он особенный – не на ножках, а на рогах оленя. И этот табурет – он тоже на оленьих копытцах. И ещё картина на стене. Анатолий Леонидович хорошо владел кистью. Здесь он изобразил свою любимую собаку Лильго.[61] На манеже он представлял её как собаку-математика. Огромный имела успех. Многие в публике верили, что она и в самом деле математик. Я тоже и любила и дрессировала животных. Вы, конечно, не помните: мисс Элен — так звали меня в афишах. Я выступала наездницей. Белогривая лошадь и стая борзых.
Нет, я помнил. Как-то, знакомясь с материалами музея цирка, я натолкнулся на изображение изящной амазонки – мисс Бель Элен, прекрасной мисс Элен.
– Почему вы на меня так пристально смотрите? – спросила женщина. – То, о чём я рассказываю, было давно, очень давно. Настолько, что мне иногда начинает казаться – это было в какой-то другой, в приснившейся жизни. Но я смотрю на Анатолия Леонидовича, встречаюсь с ним глазами и забываю, что это гипс, портрет. И