на полном скаку сорвал с головы папаху, далеко откинул её в опилки, а потом, запрокинувшись, всё на том же сумасшедшем скаку подхватил папаху. Чего только не выделывал наездник: лошадь продолжала мчаться, а он танцевал у неё на крупе, кувыркался, выгибался дугой и опять, опрокинувшись, лишь одним своим носком держась за седло, бороздил руками опилки манежа…
Только теперь, когда началось представление, стали постепенно заполняться нижние ложи. Надменно оглядывая зал сквозь стёкла перламутровых лорнетов, шествовали дамы: шуршали шелка, на шляпах качались цветы и перья. За дамами – кавалеры. Штатские – в чёрных, с иголочки, парах. Военные в мундирах, эполетах, аксельбантах.
Юный наездник всё ещё мчался на тонконогой лошади. Мне стало обидно, что входящие в зал и сами на него не смотрят, и другим мешают.
– Мама, пускай они скорее усаживаются!
Мать сделала «страшные» глаза, и я замолк. Добрых четверть часа ещё продолжалось это шествие.
Господин цирковой директор – о чём было объявлено с особой торжественностью – вышел в середине первого отделения. Коротконогий, припадающий на одну ногу, с тяжёлым квадратным подбородком и усами, такими же чернильно-чёрными, как и цилиндр на голове, он взмахнул длинным бичом, и по этому знаку выбежали лошади: шестёрка гнедых, шестёрка вороных. Повинуясь бичу, они покорно менялись местами, вальсировали, передними ногами шли по барьеру.
– До чего же послушные! – восхитился я.
– В этом нет заслуги Чинизелли, – усмехнулся художник. – Мне говорили, что он не утруждает себя репетициями. Лошадей ему дрессируют помощники, а он лишь пожинает плоды чужого труда.
В первом отделении всё было интересно: акробаты, жонглёры, воздушные гимнасты. И ещё, в паузах между номерами, публику потешали клоуны. Но они не понравились мне: какие-то нескладные, в мешковатых балахонах, с грубо намалёванными лицами. Даже речь у них была уродливая: одни визжали, другие шепелявили. И все-то над ними вволю издевались: подножки ставили, опилки посыпали, обливали водой. Одного даже закатали с головой в ковёр.
Начался антракт. Художник пригласил меня посмотреть конюшню. Туда направились многие из лож и партера. Только на галёрке продолжали стоять неподвижной толпой.
– А как же они? – спросил я. – Они разве не спустятся вниз?
Художник переглянулся с матерью, и она отвела глаза:
– После, Шурик… После сам во всём разберёшься.
Я даже не представлял себе, что конюшня может быть такой красивой. С двух сторон тянулись стойла, а в проходе между ними лежала мягкая ковровая дорожка. Все лошади – несколько десятков лошадей с шелковисто расчёсанными гривами – повёрнуты были головами к проходу, над каждым стойлом висела табличка с кличкой лошади, и тут же, одетые в куртки с цветными отворотами, стояли конюхи: они продавал морковь. Художник купил для меня морковь, и я протянул её лошади с белой звёздочкой на лбу, тёплые и мягкие губы осторожно притронулись к моей ладони, и лошадь взмахнула головой, точно поблагодарила. И ещё, в самом конце конюшни, стояла низенькая мохнатая лошадка, её звали «пони», и она тоже с удовольствием взяла у меня морковь.
Вернулись в зал. Перед началом второго отделения показывали кинематограф. Перед оркестровой раковиной развернулось большое полотно, свет в зале притушили, и комик Глупышкин побежал по экрану, нелепо подпрыгивая, ногой цепляясь за ногу…
Теперь я расскажу о самом главном. Это главное началось с того момента, когда, отделяясь от остальных служителей, вперёд шагнул человек во фраке.
Он дождался полной тишины и зычно возвестил:
– Первая гастроль первого русского клоуна Анатолия Дурова!
Дуров оказался совершенно непохожим на клоунов, до того выступавших между номерами. Светлый атласный костюм облегал его стройную фигуру. Чулки до колен. Остроносые туфли с блестящими пряжками. Шею, спускаясь на грудь, охватывало пышное кружевное жабо, а на рукавах, свисавших длинными концами, нежно позванивали бубенчики.
Вот какой он был. Моложавый, с открытым, приветливо улыбающимся лицом, почти не тронутым гримом.
Приветственно подняв руку, Дуров обошёл манеж. Выйдя затем на середину, начал вступительный монолог, посвященный тяжёлой военной године, безвестным героям в солдатских шинелях…
– Скучно, господа! – зевнул кто-то в соседней ложе. – Неужели даже в цирке нельзя отдохнуть от политики?!
И не менее презрительный голос в ответ:
– А что же можно ожидать другого? Русский, доморощенный клоун!
Дуров, как видно, расслышал эти слова. На мгновение нахмурился, строже сделались глаз. Но тут же, овладев собой, звучно дочитал монолог.
Ложи почти не откликнулись. Зато галёрка взорвалась аплодисментами. Вскинув голову, Дуров оглядел галерку, увидел повязки раненых солдат и подчеркнуто низко поклонился.
– Как вам это нравится, господа? – снова послышалось рядом. – Копеечная галёрка ему дороже партера!
Затем Дуров начал показывать своих дрессированных зверей. Дрессированы они были на славу, и Дуров обращался к ним так ласково и уважительно, будто это были лучшие его друзья. Художник, не теряя времени, вынул альбом и быстрыми штрихами стал зарисовывать артиста.
Но самое интересное было ещё впереди. Сложив ковёр, служители увезли его на тачке, а вдоль барьера проложили самую настоящую железнодорожную колею. Появилось и станционное здание: миниатюрное, но с платформой, входным турникетом, колоколом, семафором, стрелками. К этой-то станции и подошёл поезд – пыхтящий паровоз, а за ним разноцветные вагоны первого, второго и третьего классов.
И вот началась посадка – звериная, птичья. Удивительная посадка, потому что воспитанники Дурова, пройдя турникет, строго по ранжиру занимали места в вагонах. Вислоухий заяц, правда, пытался проскочить без билета, но был изобличён и с позором изгнан. Что же касается Дурова, командовавшего посадкой, – для каждого из пассажиров он находил меткое сравнение. Хорька представил как грызуна интенданта. Свинью сравнил с подрядчиком, наживающимся на заказах военного ведомства. Когда же появился важно шагающий индюк, Дуров воскликнул:
– Дорогу его превосходительству!
Подобных острот ложи уже не могли стерпеть. Послышался ропот, а какой-то господин в котелке даже возмущённо сорвался с места.
– Понимаю, понимаю! – с любезнейшей улыбкой обратился к нему Дуров. – Вам также захотелось воспользоваться моей дорогой. Несмотря на все трудности нынешнего времени, она действует бесперебойно… Увы, мест больше нет! Посадка животных окончена!
Галёрка снова взорвалась аплодисментами. Побагровевший господин кинулся прочь из зала. Я заметил раздражённое лицо Чинизелли: выглянув из-за занавеса, он что-то выговаривал человеку во фраке, а тот лишь разводил растерянно руками.
– Не кажется ли вам, что Дуров ведёт себя слишком неосторожно? – обернулась мать к художнику.
– О да! Гражданской смелостью бог его не обидел. Не исключаю, что и сегодня дело может обернуться полицейским протоколом, а то и штрафом…
Дождавшись, когда зал затихнет, Дуров продолжал:
– Впрочем, в порядке исключения я мог бы взять ещё одного пассажира: малолетнего, не занимающего много места. Имеются ли желающие?
И задержал