дыбом.
От страха директор закрыл глаза. Но сейчас же их открыл снова: он почувствовал, что хобот шарит у него в боковом кармане пиджака.
– Макс думает, – объяснил Дуров, – не найдётся ли у вас для него яблочка? Он очень любит яблоки и съедает их зараз два пуда. Ну, подписывайте наряд: Макс ждёт.
Директор схватил перо и дрыгающим почерком вывел на бумаге свою фамилию.
Тут из-за всех столов, из-за приоткрытых дверей, даже из-под стула в углу кабинета послышались сдавленные смешки.
– Благодарю вас, – вежливо сказал Дуров. – Теперь я уверен, что вы и дальше не будете отказывать нам в продовольствии. Макс, идём!
Слон медленно поворотился головой к дверям – между столами в кабинете оставалось ровнёшенько столько места, чтобы ему повернуться, – и вслед за хозяином вышел из комнаты.
Четвероногие артисты Дурова были спасены от голодной смерти.
1935
Александр Бартэн
Русский клоун
Очерк
После смерти отца нам с матерью жилось трудно. Не имея постоянного заработка, мать пробавлялась частными уроками. Из конца в конец города спеша на эти уроки, она возвращалась лишь к вечеру, усталая и разбитая. Так и в этот день. Но неожиданно явился знакомый художник.
– Ты ведь, кажется, Шурик, не бывал ещё в цирке? – весело подмигнул он мне с порога. – Так вот, тебя и маму приглашаю в цирк!
В цирк! Я закружился по комнате, пустился в дикий пляс. Неужели моя мечта наконец исполнится?
Сколько раз, добираясь до Фонтанки, любовался я лепными головами лошадей на цирковом фасаде. Сколько часов простаивал перед пёстрыми афишами у входа. Потом допытывался у матери: «Когда же ты сводишь меня?» Она раздражённо отвечала: «Успеется. У нас и без того расходы!»
И вот приглашение. Было от чего прийти в восторг.
– Уж и не знаю, – нерешительно отзывалась мать. – На будущей неделе у меня столько дел.
– Вы не поняли, – улыбнулся художник. – Я имею в виду сегодняшний вечер, сегодняшнее представление. До начала остаётся два часа, и вы успеете собраться. Что касается программы, она обещает быть отменной. Директор Чинизелли по субботам не скупится на самые отборные номера.
И тут же художник рассказал, что один из столичных журналов заказал ему серию цирковых зарисовок и что, узнав об этом, цирковой директор…
– Надо знать Чипионе Чинизелли. Делец прожжённый. Привык считать, что всё на свете продаётся и покупается. Зарисовки в журнале для него реклама. Вот и решил расположить меня: прислал конверт с пачкой ассигнаций. Когда же я отослал конверт назад, обиду не стал разыгрывать. На этот раз, придя домой, я обнаружил вазу китайского фарфора, а в ней постоянный пропуск на субботние представления… Итак, в нашем распоряжении целая ложа. Надеюсь, моё приглашение принято?
– Уж и не знаю, – со вздохом повторила мать. – Шурик, конечно, мечтает. Но в чём он пойдёт?
– Пустяки, – беспечно пожал художник плечами. – Мы посадим Шурика в середину ложи, между нами. Ручаюсь, никто не обратит внимания на его гардероб.
Чувствуя, что всё висит на волоске, я умоляюще сложил ладони. Я с такой тревогой, с таким ожиданием глядел на мать! Устоять она не смогла:
– Так и быть. Только обещай, что будешь сидеть совсем тихонько, совсем незаметно. Иначе сразу уведу!
– Договорено! Договорено и подписано! – рассмеялся художник.
Он ушёл, условившись, что будет ждать нас у циркового подъезда, и тогда, вооружась иглой и нитками, мать в который раз начала колдовать над моей и в самом деле изрядно потёртой амуницией.
– Нет, это безрассудно, что я согласилась! – приговаривала она, качая головой. – По субботам в цирк вся знать съезжается. По субботам в цирке выставка шикарнейших туалетов, а мы с тобой… Я слабая, слишком слабая мать!
И всё же под вечер, когда сгустились осенние сумерки, мы вышли из дому. Мы жили на Екатерининском канале и, при свете газовых фонарей, мутная вода казалась застоявшейся, неподвижной.
– Идём скорее, мама! Как бы не опоздать!
Однако Михайловскую площадь, через которую надо было пройти, плотно заполняли санитарные кареты: красный крест на каждой. Шёл пятнадцатый год, второй год войны, раненых прибывало всё больше и больше, и даже здание Дворянского собрания на углу площади приспособлено было под лазарет. Огибая сквер на середине площади, санитарные кареты беспрерывно подъезжали к зданию, раненых перекладывали на носилки, подъезжали новые кареты… Пришлось сделать крюк, стороной обойти площадь.
Лишь затем, когда, выйдя на Инженерную улицу, мы смогли двинуться дальше, – впереди, освещённый яркими огнями, открылся цирк. Художник ждал у подъезда и сразу предупредил:
– Ну, Шурик! Гляди во все глаза!
Что же я увидел, войдя впервые в цирк! Сперва даже не увидел – услышал. Сперва вдохнул ни с чем не сравнимый, горьковато-терпкий, вкусно щекочущий воздух.
Тут же появился капельдинер. Учтиво поклонившись художнику, он провёл нас в ложу. Она находилась внизу, возле самой арены, и только невысокий барьер, обитый малиновым плюшем, отделял ложу от большого круга, покрытого в середине узорчатым ковром.
– Знаешь, как называется этот круг! – наклонился ко мне художник. – Мы, зрители, говорим: арена. Однако за кулисами цирка ты этого слова не услышишь. Запомни: перед тобой манеж!
До начала представления оставалось немного времени. Галёрка была уже переполнена, и в амфитеатре почти все места были заняты. Только нижние ложи ещё пустовали.
Продолжая с жадностью оглядывать зал, я увидел арку, закрытую занавесом такого же цвета, как и барьер (художник мне объяснил, что оттуда на манеж выходят артисты). Увидел глубокую оркестровую раковину: в ней рассаживались музыканты, листали ноты, настраивали инструменты. А наверху, под куполом, поблёскивали какие-то непонятные снаряды, висели шесты и обручи, переплетались верёвочные лестницы и канаты. Я даже приподнялся, чтобы лучше разглядеть. Но мать одёрнула меня:
– Сиди тихонько! Помни, что обещал! – И призналась, обернувшись к художнику: – Я всё же раскаиваюсь, что приняла ваше приглашение. Знаю, знаю, сердце у вас доброе. Но Шурик, он такой впечатлительный. Да и спать я его укладываю обычно рано…
– Считайте нынешний вечер исключением, – отозвался художник. – И кстати, исключением удачным. Как раз сегодня первая гастроль Анатолия Леонидовича Дурова.
Он что-то хотел добавить, но тут грянул марш, из-под купола спустились лампы под большими абажурами, манеж осветился так ярко, что я даже на миг зажмурился, и появились, построились по обе стороны арки нарядные служители.
Это было началом представления, и художник снова сказал:
– Гляди, Шурик! Гляди!
Высоким прыжком перемахнув барьер, на манеж вырвалась тонконогая лошадь. На ней – смуглый юноша в черкеске и папахе. Он крикнул лошади что-то гортанное, и она перешла в галоп, и юноша