Петерис проглотил комок.
— Чего тебе? По нужде.
— Так ты на двор? А что, в ведро уже не можешь?
— Тебе-то что?
— Сын!
— Чего тебе надо?
— Говорю тебе, сын, оставь ее в покое! Погоди, пока одна дух испустит. А то негоже получается. Совсем негоже.
— Чего ты тут…
Гнев перехватил горло. Петерис распахнул дверь, вышел во двор и остановился. Прохладный осенний воздух проник под рубаху, сырая земля студила ступни. Досада быстро спала, от холода зазнобило, и Петерис вернулся в комнату. Мать, не сказав ни слова, заохала, словно от какой-то страшной боли.
Петерис еще долго не мог уснуть. Постепенно им овладела такая жалость к Алисе, к себе, да и к Жене, что плакать впору.
И только уже под самое утро, прижав заросшее щетиной лицо к измятой подушке, он незаметно погрузился в беспокойный сон.
К Эрнестине пришла госпожа Винтер, которая, несмотря на преклонный возраст, все еще управляла хозяйством сына, дослужившегося уже до генерала. Прежде всего она справилась о здоровье Алисы, затем, совершенно неожиданно, спросила, сколько лет матери Эрнестины. Эрнестина ответила, что восемьдесят три, и только тогда хозяйка сообщила, что из Риги звонил брат Эрнестины и просил передать, что мамочка очень плоха и пускай сестра как можно скорее приезжает, ибо мать хочет еще повидать всех своих детей. Выполнив миссию, госпожа Винтер удалилась. Личным посещением она выразила квартирантке свое почтение в столь серьезный момент.
Эрнестина хотела еще успеть на послеобеденный поезд и попросила посыльного Вердыня за плату отвезти ее на станцию. По дороге они сделали крюк, чтобы оставить в «Апситес» Ильмара.
Когда Эрнестина явилась в коричневый деревянный дом, мать уже скончалась. Сейчас ждали Рудольфа, уехавшего за гробом.
Пришла фрейлейн Папенбах, маленькая старушонка из соседней квартиры, рассказала, как все произошло. Они с покойницей давно уже завели такой порядок: если хозяйке что-нибудь угодно, скажем, позвать госпожу Нелду или что в лавке купить, — она стучала палкой в стенку. А недавно фрейлейн Папенбах был вручен ключ, чтобы каждый раз не беспокоить госпожу Нелду. Прошлой ночью, около часа, фрейлейн Папенбах вдруг проснулась, ей послышалось, будто стучат. Она, правда, в этом уверена не была, но все же надела халат, взяла ключи и пошла посмотреть. Зажгла свет и увидела, что хозяйка как-то странно свернулась на кровати. Подошла и спросила: «Госпожа Балодис, вам худо?» Несчастная, казалось, хотела повернуть голову, но не смогла. Фрейлейн Папенбах кинулась к госпоже Нелде. Вызвали врача, но тот ничем не мог помочь. Сказать что-то хозяйка была уже не в силах. Признала она или не признала своих, неизвестно. Не проронив ни звука, она сегодня в пятом часу вечера скончалась. Глаза ей закрыла госпожа Нелда.
— Стало быть, она так и ничего не сказала?
— Нет. Абсолютно ни слова.
Нелда стояла рядом и слышала весь разговор. Она только взглянула на Эрнестину и тут же опустила глаза. Взгляд этот Эрнестине был хорошо знаком. Так Нелда обычно делала еще в детстве, когда ее уличали во лжи.
— Зайди на минуту ко мне! — сказала Нелда, чуть помявшись, и повела сестру к себе на квартиру; желая усилить впечатление от того, что собиралась сказать, усадила сестру в страшно потертое, скрипучее кресло.
— Последнее желание матери — это выдумка Рудольфа. Он хотел, чтобы ты присутствовала при вскрытии завещания.
— Мать велела составить завещание?
— Да.
Поведение Нелды казалось Эрнестине все более подозрительным.
— Тебе известно, что в завещании написано?
— Я его не читала.
— Но хоть что-то знаешь?
— Ничего я не знаю. Все это уладить помог маме Рудольф. Если там что-нибудь окажется не так, я тут ни при чем. Могу тебе только сказать, что по уходу за матерью я ничего для себя не имела и на маму никак не влияла.
Мать еще лежала на своей кровати, не успев остыть. Говорить о каких-то подробностях, касающихся наследства, Эрнестине было противно. Она поднялась и вышла.
Явился Рудольф, обнял и расцеловал Эрнестину, носовым платком вытер глаза. Затем приглашенные старушки обмыли покойницу и обрядили в смертное, уложили с помощью Рудольфа в гроб. Гертруда покоилась в домовине в черном платье с псалтырем на груди, в отблеске горящих свечей лицо ее казалось торжественно чужим.
Рудольф пригласил пастора. В немногих словах тот помог усопшей проститься с возлюбленными чадами и скорбящей обителью, где та прожила свой век в труде, любви и заботе о ближних. Затем гроб закрыли, снесли по узкой лестнице на двор и увезли в кладбищенскую часовню.
Поздно вечером, когда все уже было кончено, осиротевшие дети вернулись на квартиру Гертруды.
— Возблагодарим нашу почившую в боге матушку за любовь и заботу, — сказал Рудольф, молитвенно склонив голову.
Затем подошел к шкафу, порылся немного и вынул, большой заклеенный конверт, вскрыл его и велел племяннику Эмилю, только что приехавшему из лауцского санатория, прочитать завещание вслух.
«Выписка первая из актовой книги рижского нотариуса Яниса Высоцкого от тысяча девятьсот тридцать… года. Страницы 47 и 48, № 72.
Тысяча девятьсот тридцать… года, третьего октября, ко мне, рижскому нотариусу Янису Высоцкому, явилась в контору в Риге, по бульвару Аспазии…»
— Постой! Какого числа? — вдруг вмешался Рудольф, и выражение покорности судьбе исчезло с его лица.
— Третьего октября.
Рудольф надел очки и убедился, что число прочитано верно, затем взял из рук племянника завещание и быстро пробежал глазами, словно сомневаясь в подлинности документа. На миг губы его вытянулись, но тут же приняли прежнее положение, он взглянул сперва на Нелду, затем на Эрнестину и вернул лист Эмилю, чтобы читал дальше.
Эмиль монотонно дочитал документ, и детям Гертруды стало известно о том, что некое предыдущее завещание было аннулировано и что все движимое и недвижимое имущество матери подлежит разделу на три равные