палку, ушла в дом.
Ильмар еще долго просидел за дровами и вышел из своего укрытия, когда с поля вернулся Петерис и обещал не пороть его. Ильмар должен был попросить у бабушки прощения и дать слово, что такое больше никогда не повторится.
Спустя несколько дней, приехала Эрнестина, чтобы, как хотела Алиса, отвезти Ильмара в город, к фотографу.
— На кого ты стал похож! Настоящий дикарь! — воскликнула она.
Что такое дикарь, Ильмар не знал и недоверчиво смотрел исподлобья на бабулю.
Эрнестина без лишних слов, не повышая голоса, сказала:
— Ребенок не виноват. Это все оттого, что вам некогда смотреть за ним.
Лизете и в самом деле теперь некогда было заниматься мальчиком, который не привык к небрежному воспитанию, как в свое время ее собственный сын. Она одна ухаживала за скотиной, стряпала, обстирывала Петериса и Ильмара. К тому же на прошлой неделе Петерис начал косить рожь, и Лизета ходила в поле вязать снопы. Намаявшись за день, она вечером о чем-либо другом, кроме постели, и думать не могла.
— Подыскать бы какую-нибудь женщину на время жатвы, уборки картошки и овощей, — заметил Петерис.
Эрнестина обещала помочь в этом. Затем достала из шкафа матросский костюмчик Ильмара, шапку, туфли, еще кое-какие вещички, но надеть не дала. Посадила мальчика в чем он был на повозку и увезла — не в город, к фотографу, а в Граки.
— Поживешь теперь у меня. Хорошо?
— Хорошо, — согласился Ильмар.
Ему было все равно где жить.
После того как ее навестили Петерис с Эльвирой и Ильмаром, Алиса стала чувствовать себя все хуже. Рентген никаких особых изменений не показывал — или врач скрывал их, — а силы таяли, порою учащенно колотилось сердце, и Алисе назначили постельный режим.
Приближалась осень. В бессонные ночи Алиса из высокого окна смотрела, как падают звезды, и загадывала себе выздоровление. Но иногда ее охватывала такая мучительная тоска, что при виде гаснущей звезды она просила себе легкой смерти. Но прекратила это с того дня, как увезли Фаню.
За парком стоял сарай, он очень привлекал больных. Повадились ходить туда парочками — и днем и ночью. Хозяин сарая, опасаясь, как бы непрошеные гости папиросным окурком не спалили сарай вместе с хлебом или соломой, пожаловался санаторной администрации, которая строго-настрого, под угрозой выписки, запретила больным посещать уютное пристанище. Но с наступлением прохладной погоды сарай стал привлекать их еще больше. Не помогали ни огромный замок на двери, ни пес, посаженный перед сараем на цепь. Молодые люди отрывали доску и через щель пролезали в сарай, четвероногого сторожа обычно подкупали. Он был молод, с еще не сложившимся, но общительным характером, и ломтики вкусной чайной колбасы были сильнее его сознания долга. Пес, помалкивая, потворствовал нравственному падению гостей, более того, встречал ночных пришельцев дружелюбно, повиливая хвостом и радостно скуля. Так что негодование хозяина и принятые им меры лишь способствовали романтической притягательности сарая.
Прокрадывалась в сарай и санаторная красотка Фаня. Тайком вылезала ночью в окно и возвращалась только под утро. Но однажды дежурная сестра заметила, что Фанина койка пустует, и доложила об этом врачу, мрачному, сутулому человеку, как будто плечи его придавили страдания больных. Он вызвал Фаню к себе в кабинет, велел собрать вещи и покинуть Лауце.
Это вызвало протест всего санатория, тем более что первой такому наказанию подвергли Фаню, всеобщую любимицу. Делегация больных обратилась к врачу, но так ничего и не добилась. После этого Миллер (его среди тех, с кем Фаня ходила в сарай, не было) озабоченно попросил Алису:
— Мамочка, заступитесь вы за Фаню. Если доктор и вас не послушает, то я перестану верить в торжество добра.
Алиса, когда доктор Витол во время обхода подошел к ее койке, несмело обратилась к нему:
— Доктор, Фаня обещала, что это больше не повторится.
— Почему вы это мне говорите?
— Простите ее на этот раз!
— Позвольте мне пока самому распоряжаться в этом санатории!
Доктор рассердился, и Алисе стало очень стыдно.
— Извините, — пробормотала она.
Фаню из санатория все же не выписали, состояние ее здоровья слишком ухудшилось. Ей все время делали вдувание в одно легкое, но в последнее время образовалась каверна и в другом. Врач решил рискнуть, сжать и второе легкое. Больные знали, что это значит, санаторий снова охватило волнение.
— Мамочка, со мной кончено, — сказала Фаня.
— Не надо так говорить! Врач знает, что делает.
— Знает или не знает, только на этом свете я уже грешить больше не буду. Да и сколько я успела погрешить?
— Фаня, не поддавайся настроению! Возьми себя в руки! — пытались ее взбодрить подружки из другой палаты.
— Вы все хорошие, но оставьте меня, пожалуйста, в покое, — ответила она.
Фаня не плакала. Во всяком случае, при других. Она достала из шкафа письма родителей, подруг и, сунув все это в печку, подожгла. Печка вначале не тянула — летом ее не топили, — в палате запахло едким дымом.
— Фаня, что ты делаешь!
— Не надо, Фаня!
— Никогда ничего нельзя знать заранее.
— Ты сама настраиваешь себя на самое страшное.
Фаня не отвечала, только очень сосредоточенно смотрела на горящие письма.
На другой день она пошла в кабинет врача.
Осталась там весь день и всю следующую ночь. Сестры бегали вверх, вниз. Больные не спали и каждую минуту спрашивали:
— Ну, как Фаня? Выдержит?
— Фане сделали четырнадцать уколов!
На следующее утро врач устало сказал, что Фаню увезли в Ригу. И только через два дня больные узнали, что Фаня умерла там же в санатории.
С той ночи Алиса, видя падающую звезду, уже не просила смерти.
Заработков от шитья Эрнестине одной на скромную жизнь вполне хватало, хотя