раскрывал людям прекрасную правду о самом себе
З.А. ПРИБЫТКОВА[174]
С.В. РАХМАНИНОВ В ПЕТЕРБУРГЕ-ПЕТРОГРАДЕ
Для меня, знавшей Сергея Васильевича так близко, память о нем воссоздает не только связанную с ним музыкальную действительность прежнего Петербурга; он сам в музыке и без музыки – центр моих ощущений. Они дороги мне, волнуют меня, и боль от того, что так мне и не пришлось увидеть его, после памятного дня его отъезда из России, – всегда тревожно бередит мне душу.
С трепетом в сердце вспоминаю я те далекие, но для меня близкие встречи с Сергеем Васильевичем. Много я в жизни встречала крупных и интересных людей, но, конечно, самый большой из них – это Рахманинов. И писать о нем трудно, так как, во‐первых, много о нем уже написано и верного, и хорошего, а во‐вторых, и главное, так много в нем было разного для разных людей, что изложить свои мысли и чувства в стройном рассказе нелегко.
Встречи с ним во время его приездов в Петербург-Петроград – вот о чем мне хочется рассказать.
* * *
Холодный петербургский нарождающийся день. Николаевский вокзал. Платформа. Большие часы со скачущими стрелками.
Когда стрелка скакнет на восемь часов, должен подойти к платформе скорый поезд, который везет в Петербург моего дядю Сережу. Поминутно справляюсь у носильщиков, у дежурных, у кого попало, где поезд, не опаздывает ли? И каждый раз слышу ответ:
– На пути заносы, и поезд опаздывает неизвестно на сколько часов.
Значит, еще неизвестно сколько времени смотреть на часы и волноваться, волноваться так, что кажется – сердце не в груди, а в горле и мешает дышать. На вокзале пусто, холодно. Я хожу взад и вперед. Проходит томительный час, второй, стрелки давно перескочили восемь часов, потом девять часов – а поезда все нет и нет.
И вдруг на платформе оживление – поезд миновал TOСНO. Только TOСНO! Я смотрю на рельсы, и мне кажется, что никогда на них не покажется паровоз, никогда не будет конца этому ужасному ожиданию. И когда я уже совсем прихожу в отчаяние – где-то далеко-далеко слышен гудок… виден дымок… еще гудок… И, тяжело пыхтя, медленно подходит к платформе усталый, замученный, как я, паровоз, а за ним и вагоны.
Я мечусь, не знаю, куда смотреть, боюсь потерять, не встретить моего дядю. И вдруг слышу знакомый голос:
– Зоечка…
И натыкаюсь на Сергея Васильевича, который выходит из вагона.
Он кажется мне таким ужасно большим. Всякий раз меня это заново поражает; и такой он всегда радостный, когда после года разлуки мы снова встречаемся. Глаза у него смеются. Он целует меня, берет мою детскую ручонку в свою большую, вместительную руку, весело рассматривает меня и ведет к выходу. По дороге – расспросы про домашних, про мои дела: хорошо ли учусь, не ленюсь ли играть на рояле, как дела с предстоящим концертом, все ли вообще в порядке? И мы едем к нам на квартиру.
Раз или два в зиму Сергей Васильевич приезжает из Москвы в Петербург для участия в концертах Зилоти, своего двоюродного брата и учителя. И останавливается Рахманинов у нас, в семье моего отца, тоже его двоюродного брата – Аркадия Георгиевича Прибыткова.
В счастливые для меня дни приездов Сергея Васильевича в Петербург все у меня летит кверху дном: гимназия, уроки музыки и т. д. Тут уже не до уроков: надо за ним ухаживать, вовремя разбудить, чтобы не опоздал на репетицию, в детстве – за руку, а позже степенно рядом пройти с ним в зал Дворянского собрания.
В дни его приездов мы неразлучны. Покупки, которые надо сделать, делаются обязательно со мной; я веду расписание его дня, всех визитов его и к нему; я упаковываю и распаковываю его чемоданы; я ревниво оберегаю его покой, когда после завтрака или перед концертом он отдыхает. А когда он занимается, я сижу возле него и тоже, для вида, работаю; а сама слушаю, как он играет.
Когда я была еще совсем маленькой, он сажал меня на рояль, на то место, куда ноты кладутся, а сам играл. Я молча и внимательно слушала, а в перерывах между работой велись у нас нескончаемые беседы. Впечатление от его игры было настолько сильно, что, когда, наработавшись, он снимал меня с рояля и мы шли обедать или чай пить, – мне ни есть не хотелось, ни видеть никого не хотелось, так я была полна слышанным. Вероятно, за мою заботу о нем, за мою беззаветную к нему любовь, за нашу дружбу Сергей Васильевич дал мне милое прозвище – «секретаришка».
Каким был тогда для меня Рахманинов, вернее, каким он мне запомнился и казался? Очень большой, пропорционально сложенный, широкоплечий, но от высокого роста и слабости немного сутулый. Весьма скромно, но с большим вкусом одетый. Почему-то принято считать, что Сергей Васильевич был некрасивый. Это, конечно, неверно. У него было такое умное, мужественное лицо, такие мудрые, проницательные глаза, что его никак нельзя было назвать некрасивым. Его лицо было лучше всякого просто красивого лица.
Как внутренне, так и внешне в нем жило два человека. Один – какой он был с теми, кого не любил и с кем ему было нехорошо. Тут он был сухой, необщительный и не очень приятный. Сергей Васильевич органически не выносил двусмысленностей, не переваривал ломанья и лжи, особенно лжи. Однажды, когда я была еще совсем маленькой девочкой, со мной произошел нехороший случай: я заупрямилась и ни за что не хотела сказать моей маме правду о чем-то. А Сергей Васильевич сидел тут же и слушал наши пререкания. Случайно я взглянула на него и увидела его глаза: колючие, суровые, жесткие. Таких глаз я у него прежде никогда не видала. Мне стало стыдно и очень страшно, – я, как сейчас, помню тогдашнее мое состояние, – тяжелое самочувствие. Я расплакалась и сквозь слезы созналась, что солгала.
Когда Рахманинов говорил с неприятным ему человеком, он был холодный, скованный и резкий, у него даже цвет глаз менялся, делался каким-то темным, стальным. Недоумевающий, сухой взгляд, натянутая улыбка, как будто он замкнулся в непроницаемую броню холодности и почти оскорбительного презрения. Голос, обычно ласковый, мягко рокочущий на низких басовитых нотах, делался грубоватым и бестембровым.
Рахманинову не легко далась жизнь. Родители его – отец Василий Аркадьевич и мать Любовь Петровна – были странной парой. Очень они не подходили друг к другу.
Любовь Петровна – умная, замкнутая, малоразговорчивая, тихая, необщительная и холодноватая. Нам, детям она казалась чужой, и мы ее даже немного побаивались.
Василий Аркадьевич был ей полной противоположностью: общительный, с веселейшим нравом и невероятный фантазер. Что он выдумывал, какие только небылицы не рассказывал он про