дяди Сережи. Потом он быстро соберет на секунду распустившиеся ниточки ласки и простоты, и снова большой человек властно держит разношерстную и разномыслящую массу людей в своем неотразимом обаянии.
Вообще же Сергей Васильевич не любил заказов из публики. Когда начинались дикие вопли:
– Польку! Прелюдию до-диез минор! Прелюдию соль минор!.. – он исподлобья посмотрит на публику и сыграет то, что сам хочет. Вот он играет Прелюдию D-dur из ор. 23.
«Озеро в весеннем разливе… весеннее половодье…» – так сказал Репин об этой Прелюдии. Когда Рахманинов писал эту свою поэтичнейшую Прелюдию, он не представлял себе какой-то особой программы, я это хорошо знаю. Но так полна рахманиновская музыка ощущением русской природы, так остро чувствуется она в рахманиновской музыке, что невольно поддаешься обаянию таких определений.
Не всегда, конечно. Игорь Глебов[177], например, видел в этой Прелюдии «образ могучей, плавно реющей над водной спокойной гладью властной птицы»… Репинский образ ближе к рахманиновской музыке. В Прелюдии есть легкость, радостность, улыбка… Что-то солнечное и прозрачное… Когда в конце повторяется тема и в каждом такте звучат высокие нотки, слышатся капельки утренней росы, мягко звенящие в светлом, предрассветном тумане… И притрагивался Рахманинов к этим ноткам бережно, как бы боясь спугнуть тишину просыпающегося утра…
А иногда на настойчивые просьбы публики Сергей Васильевич выдержит паузу, «помучает» и сыграет то, что его просят. Так, в одном из концертов он исполнил на бис Прелюдию g-moll из того же ор. 23. Мне всегда бывало жутко от исполнения Рахманиновым этой Прелюдии. Начинал он тихо, угрожающе тихо… Потом crescendo нарастало с такой чудовищной силой, что казалось – лавина грозных звуков обрушивалась на вас с мощью и гневом… Как прорвавшаяся плотина.
Последний бис сыгран, концерт Рахманинова окончен. А люди не хотят расходиться: еще слышны возгласы любви, благодарности. Гаснет свет… Еще несколько минут публика не верит, что все кончено. Но – это так. Тогда все кидаются к артистической: еще хоть раз увидеть Рахманинова… Но тут уже орудует Михайло Андреевич Люкшин, «министр внутренних дел» концертов Зилоти. Человек, беззаветно преданный семье и большому, нелегкому делу концертов Зилоти. Он никого не пропускает к Рахманинову: таков наказ дирекции и самого Сергея Васильевича. Только близкие удостаиваются счастья пройти к нему.
Я прохожу в артистическую и в сторонке жду: пойдем ли мы все к нам домой, или старшие пойдут в ресторан «Вена» ужинать? Так и есть, идут в ресторан. Нас, само собой разумеется, не берут. Я прощаюсь с моим дядей Сережей и, мрачная, собираюсь с сестрами домой. Сергей Васильевич знает, чего мне стоит этот уход домой без него, и долго не отпускает меня от себя. Сижу с ним, пока он отдыхает. Теперь он опять свой: шалит, дразнит нас. Он был ужасный дразнилка. Мы, ребята, – нас три сестры (Леля, Таня, Зоя), да пять человек детей Зилоти (Саша, Вера, Оксана, Кириена, Левко), – окружаем Рахманинова; и он серьезно начинает расспрашивать нас о том, как он играл. Сергей Васильевич очень любил детей и вел себя с ними, как с равными, взрослыми людьми, умно, просто и с большим юмором. Но вот Сергей Васильевич отдохнул, «остыл», как он говорил, и мы прощаемся. Как это прощание для меня всегда бывало грустно! Одно утешение, что завтра с утра Сергей Васильевич дома, хорошо после концерта отдохнет, и снова начнутся бесконечные разговоры, шутки, прогулки. И снова он станет играть, а я буду сидеть около него и слушать.
Но все это в том случае, если у него еще концерт в Петрограде. Если же он едет обратно в Москву, значит – проводы, огорчения. И надо набираться терпения до следующего его приезда.
Впечатление от этих приездов Рахманинова к нам – огромное и радостное. Какие бывали у нас уютные обеды, в особенности в дни, свободные от концертов. Сергей Васильевич любил после обеда засиживаться за столом. И тут он требовал, чтобы ему сообщались все новости, чтобы давался полный «отчет» о наших молодых радостях и печалях. Он редко куда ходил вечерами, предпочитал быть с нами дома. Приходили и Зилоти, и еще кое-кто из друзей. Постоянным членом нашей семьи была подруга сестры, Сусанна Хлапонина, ныне заслуженный врач республики. Сергей Васильевич хорошо к ней относился. И вот, после обеда начинались рассказы, смех, споры с отцом, поддразнивание нас, на что Сергей Васильевич был большой мастер. Вечные у нас с ним были пререкания из-за курения. Ему было запрещено курить, а он, по слабости характера, то бросал, то снова начинал курить. Но мне им же приказано было не давать ему курить, даже если он попросит. Он курит, а я не даю. Тогда вместо папирос он начнет сосать маленькие барбариски; а потом все-таки не выдержит и закурит, но чтобы немного курить, выдумал сам себе крутить маленькие самокруточки, которые вставлялись обязательно только в стеклянный мундштучок. С той же целью нередко сам машинкой набивал себе папиросы. Все это, конечно, была фантазия для самоуспокоения, но ему такое занятие нравилось.
После обеда, если никого из гостей нет, начиналось веселье; Сергей Васильевич играл нам, детям, всякую всячину, и мы это обожали. А иногда мы втроем, Сергей Васильевич, моя сестра – Таня и я, играли парафразы на тему «Собачьего вальса» – коллективные вариации композиторов: Бородина, Римского-Корсакова, Лядова, Кюи и Н. Щербачева. Основную музыку играл Рахманинов, а мы только подыгрывали тему «Собачьего вальса». И как красиво выходило!.. Сергей Васильевич любил эту вещь, ему нравилось тонкое музыкальное остроумие вариаций.
Еще мы любили в детстве, когда дядя Сережа играл нам польку своего отца, из которой сделал труднейшую концертную транскрипцию. Сам же Сергей Васильевич обожал, когда отец его играл эту польку. А играл Василий Аркадьевич ее ярко, весело, темпераментно, немного корявыми, плохо гнущимися пальцами. Но выходило ловко, и Сергей Васильевич, получая полное удовольствие, захлебывался смехом. А потом сам садился за рояль и тоже играл польку, но это уж было совсем другое! И теперь веселились оба: и отец, и сын – отец от того, что из его простенькой музыки сделал сын, а сын от того, как отец воспринимает метаморфозу со своей полькой. И мы все смеялись, на них глядя.
Однажды зашел разговор о том, как опошляются хорошие вещи, как запета и какой тривиальной стала шубертовская «Серенада». Сергей Васильевич сел за рояль и начал ее наигрывать и так всю и сыграл до конца. И вещь, навязшая в ушах, которую каждый плохой ученик вымучивает и портит, вдруг зазвучала по-новому. То, что он играл, было действительно романтической серенадой влюбленного существа. Тишина, ночь… Льется интимная, нежная мелодия, светлая песня любви… Слушая