на симфонические концерты за участие в консерваторском хоре. Под диктовку Сергея Васильевича Наташа пишет мне следующую записку:
«Дорогая Елена! Сережа очень просит, за невозможностью идти самому в консерваторию, достать ему, если можно, хотя бы еще только одну контрамарку. Играют его «Утес». Он прибавляет, что на одну контрамарку он смеет рассчитывать».
Показательно поведение Рахманинова в отношении Саввы Ивановича Мамонтова, совершенно неожиданно предложившего ему в 1897 году место второго дирижера в своей Частной опере.
Предложение это было для Сергея Васильевича очень заманчиво: оно сразу разрешило бы материальные затруднения, а главное, при его моральном состоянии после провала Первой симфонии, эта работа наиболее подходила ему в то время. Однако окончательное выяснение этого вопроса несколько затянулось вследствие перехода Русской частной оперы в другое помещение. 24 сентября 1897 года Сергей Васильевич пишет Н.Д. Скалой:
«…Говорят, будто бы Частная опера будет все-таки, но начнется раньше в другом театре, пока в старом будут происходить поправки. Ко мне, однако ж, оттуда никто не является. Сам я тоже туда без зова не явлюсь».
Опять мы видим, что, несмотря на трудное материальное положение, Сергей Васильевич остается верен себе и держится независимо.
Других проявлений гордости, в особенности во взаимоотношениях с людьми, я никогда в нем не замечала. К своему творчеству и исполнительству он относился всегда с предельной придирчивостью и взыскательностью, сам себе был самым строгим судьей.
Что же касается его недоступности и необщительности, то эти черты характера в большей степени коренились в его застенчивости, о которой знали, конечно, только близкие.
Он не любил комплиментов малознакомых и незнакомых людей во время антрактов и после окончания концерта; слушал их с каким-то смущенным видом, не знал, что сказать в ответ, и старался как можно скорее ускользнуть в маленькую комнату артистической, куда доступ посторонним был воспрещен. Может быть, такое поведение воспринималось как недоступность и необщительность, но на самом деле это была застенчивость.
Сергей Васильевич был прост и естествен во всем: и в повседневной жизни, и на эстраде. Играл ли он, дирижировал ли – движения его были всегда скупы, строги, как-то сурово пластичны. Он ими пользовался лишь в той мере, в какой они были ему нужны, чтобы подчинить себе рояль или оркестр. Ни одного надуманного, лишнего жеста! Эта особенность заметно отличала его от других дирижеров, и даже такого, как А. Никиш, который в свое время был кумиром Москвы. Дирижировал Никиш тоже довольно сдержанно, но за каждым движением чувствовалось, что оно раньше изучено и что Никиш прекрасно знает, какой оно даст эффект. Дирижерский же жест Рахманинова отличался необычайной простотой и непосредственностью.
С самых первых своих выступлений на концертной эстраде Рахманинов кланялся публике со спокойным достоинством. Лицо серьезное, без улыбки.
В молодости ему за это сильно доставалось от близких, в особенности от Варвары Аркадьевны, которая говорила:
– Нельзя, Сережа, кланяться публике с таким нелюбезным видом, как ты, – и приводила ему в пример Шаляпина.
Шаляпин же говорил, что Рахманинов кланяется, «как факельщик», и старался научить его кланяться по-своему, «как следует». Шаляпин в ответ на овации улыбался, кивал во все стороны, допускал иногда даже жесты, и все это к нему шло, было у него естественно и привлекательно. Но мне кажется, что самая незначительная доля его манеры была бы в Рахманинове чудовищным диссонансом. Он никого не слушал и продолжал вести себя просто, потому что ему чужда была малейшая поза.
Некоторые современные исполнители и композиторы или отдельные их сочинения Сергею Васильевичу не нравились. От высказываний при посторонних он обыкновенно воздерживался, но среди нас говорил, конечно, не стесняясь. Говорил он всегда просто. Никаких насмешек или злобной критики я от него никогда не слыхала. В нем совершенно отсутствовала так называемая «артистическая зависть». Может быть, чувствуя силу и величину своего многогранного таланта, он никому и ни в чем не мог завидовать.
В повседневной жизни он был обыкновенно серьезен, иногда немного сумрачен, но это настроение могло сразу измениться на самое веселое, если к тому подавался повод. Мой брат умел приводить Сергея Васильевича в хорошее настроение. Он чрезвычайно выразительно, очень живо, интересно и с большим юмором рассказывал, но не анекдоты, как Шаляпин, а случаи из жизни, приключения на охоте, и Сергей Васильевич очень любил его слушать.
Однако все рекорды побивал Шаляпин. Чаще всего он бывал у Сергея Васильевича в период между 1899 и 1901 годами, когда они вместе готовили программы камерных концертов в пользу Дамского благотворительного тюремного комитета. На репетиции Шаляпин приезжал к Рахманинову обыкновенно часов в восемь вечера и засиживался далеко за полночь. Они никогда не репетировали наверху у Сергея Васильевича, а всегда в столовой, где стоял у Сатиных рояль. Эта комната и по размерам больше соответствовала голосу Федора Ивановича. Репетиция обыкновенно длилась долго, часа два, а мы сидели и затаив дыхание слушали этих двух гениальных музыкантов!
Когда репетиция кончалась, садились за чайный стол, и на Шаляпина сыпались просьбы, чтобы он рассказал что-нибудь. Сергей Васильевич, знавший весь его «репертуар», давал ему обыкновенно конкретное задание:
– Ну, расскажи, Федя, как старуха рассказывала о сотворении мира.
Шаляпин очень охотно начинал изображать старуху, которая медленно, монотонным голосом, растягивая слова, повествует о том, как начался всемирный потоп: «…и вот, мил ты мой, пошел дождь… В первый день шел он сорок дней, сорок ночей, во второй день – сорок дней, сорок ночей…» В таком же роде продолжался весь рассказ, вызывая у всех нас, включая, конечно, Сергея Васильевича, бурю восторга и неудержимый смех. Этот рассказ был одним из любимейших, и мы готовы были слушать его каждый раз, хотя знали весь почти наизусть. Сергей Васильевич заставлял Шаляпина рассказывать без конца, а Шаляпин обыкновенно бывал очень щедр, видя, как остро мы все реагируем на его рассказы.
В конце июля 1901 года, уезжая из Красненького в Ивановку, Сергей Васильевич оставил мне на письменном столе следующую записку:
«Очень мной уважаемая Елена Юльевна! Позвольте Вас от всей души поблагодарить за Ваше внимание, за Ваши попечения, за Вашу любезность. Простите мне мои капризы, свидетелем которых Вам приходилось не раз бывать, и примите мое уверение в искренней Вам преданности.
С. Р.»
Записка эта очень характерна для Сергея Васильевича. Он редко и скупо выражал свои чувства, а ему, очевидно, хотелось сказать мне на прощание несколько очень дружеских слов. И вот он мне их высказывает не непосредственно в разговоре, а на бумаге.
О каких же «капризах» говорит он и что под этим словом подразумевает?
Конечно, это не были капризы в обыкновенном смысле этого слова. Такое понятие совсем не подходило к его характеру. Он подразумевал изменчивость своего настроения, иногда очень угнетенное, подавленное душевное