в снегу, до слез хохочет и от смеха ни встать, ни слова произнести не может. И так мы оба лежим на тротуаре в снегу и умираем от хохота! Насмеявшись вдоволь, уже веселые, встаем и идем на концерт. И в этот день концерт был особенно удачный.
В артистической Сергея Васильевича уже ждет другой мой дядя, Александр Ильич Зилоти. О нем мне многое хотелось бы написать. Он был интереснейшей личностью, великолепным пианистом и музыкантом, и чудесным человеком. Александр Ильич как пианист был явлением выдающимся, недаром Лист так любил его и так высоко превозносил; а как музыкальный деятель Зилоти своими замечательными концертами в Петербурге-Петрограде много сделал для русской музыки. Мне в жизни посчастливилось близко знать многих деятелей музыки и театра; Александр Ильич Зилоти – одна из самых ярких и светлых личностей среди них.
Мне разрешалось побыть в артистической до начала концерта, а потом Сергей Васильевич оставался один: он не любил перед выходом быть «на людях».
Зрительный зал задолго до начала переполнен. Настроение приподнятое, лица радостные, взволнованные, сосредоточенные. Ждут появления Рахманинова. Сегодня он играет свой Второй концерт.
Нерадостны и даже скептически настроены лишь те, кто считает Сергея Васильевича композитором несерьезным, неглубоким, не несущим в искусство ничего нового. Но таких меньшинство.
Подъем, нервное ожидание – когда же появится Рахманинов? Споры противников его музыки с любителями его музыки. Но тех, кто любит и почитает его талант, не так-то легко сбить с позиций ненужными, неверными положениями об отсталости его творчества.
Вдруг зал взрывается бурей аплодисментов. Рахманинова еще не видно, – в зале Дворянского собрания выход из артистической был слева от публики, вдоль эстрады, и не все одновременно видели входящего артиста. Только сидящие и стоящие в местах между колоннами первыми замечали его. С этой-то стороны и росла волна восторга при встрече с любимым композитором и пианистом.
Рахманинов выходит на эстраду. Бледный, – об этой его землистой бледности столько писалось, что не хотелось бы повторяться. Но не сказать об этом трудно, потому что такого мертвенно-зеленого лица мне не приходилось видеть ни у одного артиста, выходящего на эстраду. Высокий, – с эстрады он кажется еще выше, – строгий, очень элегантно одетый, но элегантность не навязчивая, немного со старинкой. И в этом большая прелесть.
Идет, не глядя на публику, очень замкнутый. Один, много два суховатых, но очень вежливых поклона в публику – и Рахманинов садится за рояль. А публика ревет, неистовствует. Он терпеливо ждет конца этого бешеного восторга, который не хочет затихать. Не вставая, еще раз кивает в публику и кладет руки на клавиши. Зал сразу замирает.
О руках Сергея Васильевича много писалось, есть хороший снимок; но кто не видел их сам из публики или, в особенности, вблизи, тому трудно себе представить их особую красоту.
Руки Рахманинова – это прекрасная скульптура. Большие, цвета слоновой кости, линии строгие, чистые, не изуродованные работой. Я видела вблизи руки многих пианистов, и почти у всех многочасовая, ежедневная работа накладывала свой отпечаток, разрушала цельность линий и форму их. У Иосифа Гофмана, например, маленькая, короткопалая рука с сильно выступающим мускулом от мизинца к кисти; всегда красная, пальцы узловатые. Перед выходом в артистической Гофман двадцать – тридцать минут держал руки в очень горячей воде, чтобы размягчить мускулы. У Александра Ильича Зилоти руки были красивой формы, но с довольно сильно выступающими венами и красноватые. Перед концертом, после нескольких часов разыгрывания, он надевал тугие лайковые перчатки, каждый раз обязательно новые, и снимал их перед самым выходом на эстраду.
Рахманинов ничего этого не делал. Пальцы у него были длинные, красивой формы, немного туповатые на концах, пальцы, которые он с такой убедительностью вводил в клавиши, которым инструмент подчинялся безраздельно.
Пауза, пока Рахманинов соберется и сосредоточится. И начинается волшебство. Он играет свой Второй концерт.
Что меня всегда сразу брало в плен, когда я смотрела на него играющего, это то, что в нем не было ни тени фальши, ни намека на позу и театральность. Идеально мудрая простота, предельная мужественность и целомудренность. Каждое движение четко, ясно и экономично. Досадной, так многим свойственной суетливости и в помине не было. Покой, сдержанность, кажущаяся холодность, сосредоточенность. А в то же время все его существо полно тем, что он играет. И он заставлял вас участвовать в своих радостях, тревогах, смехе, ласке. Он вел вас туда, куда он хотел, и вы шли за ним безропотно и радостно. Отсюда, вероятно, у одного из критиков, недоброжелательно относившегося к творчеству Рахманинова, произошло следующее: услышав знакомую ему пьесу Рахманинова в исполнении самого автора и испытав истинное наслаждение, он стал утверждать, что того, что играет Рахманинов, в нотах Рахманинова не написано.
Все в его игре было правдой, в которую, хотите вы или нет, он заставлял вас верить.
Что еще ошеломляло меня всякий раз, когда я его слушала, – был звук. Такой глубины я не слыхала никогда и ни у кого. Если можно человеческий голос сравнивать со звуком фортепиано, то голос великолепной испанской певицы Марии Гай в чем-то был близок рахманиновскому звуку: та же мягкость, та же неустанность в звучании, та же трогательная нежность и страстная мощь.
Мария Гай[176] – испанка, настоящая жгучая испанка, блестящая Кармен, темпераментная, горячая, в этой роли местами даже грубоватая (она играла подлинную Кармен, девушку с сигаретной фабрики, а не кисейную барышню в роскошных туалетах, как в то время часто певицы изображали Кармен, пока Мария Гай не показала ее в настоящем виде), пела и «Для берегов отчизны дальней» Бородина. Это один из самых русских романсов, где гениальная музыка абсолютно слилась с гениальными словами Пушкина. И Мария Гай так пела романс, так раскрывала его глубину, что не верилось, что поет иностранка.
А Рахманинов, необыкновеннейший пианист нашего времени, играл транскрипцию своего поэтичнейшего романса «Сирень» так, что рояль пел под его волшебными пальцами. Ни одной певице, исполнявшей этот нежный женственный романс, – а их было много, и хороших, – не удавалось его спеть так, как играл-пел Рахманинов. Казалось – вам слышится девичий голос, поющий трогательный рассказ о весне, о грезах…
Об игре Рахманинова очень хорошо писали люди, гораздо более компетентные, чем я, в вопросах критического разбора музыки; я могу лишь делиться своими непосредственными впечатлениями.
Когда мы с Сергеем Васильевичем шли на концерт, он, если бывал в духе, спрашивал меня:
– Ну, что же тебе, секретаришка, сыграть на бис?
И всегда, как подойдут бисы и он сыграет то, что я просила, – он взглянет на меня и, сквозь суровость, неизменно сопровождавшую его на эстраде, вдруг в глазах его сверкнет что-то от моего домашнего, простого, близкого