себя – учились у него долгие годы. Не думаю, однако, что Сергею Васильевичу когда-нибудь приходила мысль, что, играя нам, он учит и развивает нас как музыкантов, а мы сами тоже едва ли сознавали, что, слушая его, учимся, а не только получаем громадное эстетическое наслаждение.
Принимаясь за изучение нового фортепианного произведения, сам Сергей Васильевич начинал с того, что вырабатывал и записывал самую удобную для себя аппликатуру, так как аппликатуре придавал очень большое значение. Многие ноты, бывшие в его личном употреблении, снабжены таковой.
Задавал ли он мне новый этюд или новую пьесу – он неизменно садился за рояль, проигрывал пассажи, иногда по нескольку раз, чтобы написать самое удобное расположение пальцев.
Слово Сергея Васильевича как педагога было для меня законом.
Он любил играть в четыре руки с Татушей Скалой, говорил, что она читает ноты с листа лучше многих пианистов-профессионалов. Этих слов было достаточно для того, чтобы я решила научиться свободно читать ноты с листа, а кстати, и транспонировать. Умение это сослужило мне впоследствии большую службу в моей педагогической работе, и за это я с благодарностью вспоминаю своего учителя.
Уходя иногда мысленно в прошлое, я удивляюсь, как я могла играть без всякого стеснения перед таким гениальным пианистом. Мне кажется, что это он создавал в работе такую атмосферу, при которой я никогда не чувствовала, что ему скучно заниматься со мной. Однажды я отважилась и попросила Сергея Васильевича дать мне учить что-нибудь из его сочинений, хотя знала, что даже заставить его играть собственную музыку гораздо труднее, чем чужую. Неожиданно для меня он сразу, без всяких возражений, согласился и дал мне свою «Мелодию» из ор. 3.
Сергей Васильевич знал, что я очень люблю играть на двух фортепиано. В нашей квартире не было места для второго рояля, но наши друзья, жившие на бывшей Поварской, уехали на два месяца из Москвы, предоставив в мое распоряжение свои два инструмента. На время их отсутствия Сергей Васильевич перенес наши занятия в их квартиру, чтобы я могла играть с ним на двух роялях.
В 1898 году меня перестал удовлетворять рояль Беккера, на котором я занималась, захотелось играть на Бехштейне. Беккер[172]был отослан в Красненькое, а отец мой, большой любитель музыки, очень поощрявший мои занятия, подарил мне кабинетно-концертный рояль Бехштейна, который верой и правдой мне служит до сих пор. Выбирал его, конечно, Сергей Васильевич и очень любил играть на нем: он всегда хвалил ровность клавиатуры, которую инструмент сохранил и сейчас, после многих лет работы. Играли на этом инструменте и другие пианисты, но в таких случаях это был просто очень хороший Бехштейн. Когда же играл Сергей Васильевич, инструмент приобретал особую звучность. Таковы были его необыкновенные руки, которые извлекали из инструмента какое-то одному ему свойственное, особое по красоте и благородству звучание.
В занятиях теоретическими предметами Сергей Васильевич иногда очень подробно и терпеливо что-нибудь разъяснял, иногда же он просто перечеркивал мою работу и говорил коротко: «Переделайте».
Мне кажется, что это не было осознанным педагогическим приемом – заставить ученика самого додуматься и найти свою ошибку. Я склонна думать, что в такой момент Сергей Васильевич, может быть, был занят своими собственными мыслями и ему не хотелось от них отвлекаться. Однако прием этот, примененный, возможно, без заранее обдуманного намерения, давал хорошие результаты. После кратковременного разочарования и огорчения по поводу неудачно выполненного задания я принималась за работу с удвоенной энергией и добивалась того, что от меня требовалось.
Сергей Васильевич очень поощрял мое увлечение теоретическими музыкальными дисциплинами. Делал ли он это просто потому, что видел мою большую любовь к музыке, или, может быть, хотел мне дать прочную основу в этой области, ввиду того что у меня не было достаточно природных пианистических данных для исполнительской деятельности, – я не знаю. Он об этом со мною никогда не говорил. Оценку, которую он дал моим музыкальным способностям, я знаю, конечно, не от него лично, а через Наташу. В сентябре 1912 года по рекомендации Сергея Васильевича я была приглашена Анатолием Андреевичем Брандуковым в Музыкально-драматическое училище Московского филармонического общества в качестве вокального педагога. После состоявшегося приглашения Наташа мне сообщила: «Когда Сережа говорил с Брандуковым, он сказал про тебя: «Она может показать». Я очень горжусь такой оценкой, потому что этими словами Сергей Васильевич признавал меня как музыканта-педагога.
Люди, мало знавшие Сергея Васильевича или видевшие его в первый раз, часто отзывались о нем как о человеке гордом, недоступном, замкнутом, необщительном.
Гордость была одной из черт его характера, но выражалась она только в том, что он никогда никого за себя не просил, ни в ком не заискивал, ни о чем для себя не хлопотал, хотя от этого и зависело иногда его материальное благополучие. Проявилась эта черта уже в то время, когда шестнадцатилетний Рахманинов, почувствовав себя оскорбленным своим учителем и воспитателем Зверевым, не задумываясь уходит от него, хотя лишается жизни во всех отношениях обеспеченной. Дальше эта черта его характера ярко выступает в его взаимоотношениях с директором консерватории; В.И. Сафонову, обладавшему деспотическим характером, не нравилась независимость, которую проявлял Рахманинов уже в юношеском возрасте.
В 1892 году на репетиции ученического симфонического концерта под управлением Сафонова, в котором Рахманинов играл первую часть своего Первого концерта, автор сделал некоторые замечания, касавшиеся исполнения. Поступок совершенно небывалый в стенах консерватории! Ученик осмелился сделать замечание Сафонову по поводу исполнения своего сочинения. Однако как композитор он имел на это право, и Сафонову пришлось скрепя сердце «сделать хорошую мину при плохой игре». Такая независимость Рахманинова была, конечно, не по душе властной натуре Сафонова.
После окончания консерватории жизнь Рахманинова в материальном отношении была очень трудной. Его неудержимо тянуло к творчеству, но для того чтобы спокойно сочинять, нужна была хоть маленькая обеспеченность, хоть небольшой определенный заработок.
Казалось вполне естественным, что он будет приглашен в число преподавателей консерватории, но Сафонов этого не сделал, а Рахманинов его об этом не попросил.
Когда кто-то из музыкантов сказал Сафонову, что Рахманинов написал симфонию, тот ответил, что ничего об этом не знает, – ведь он привык к тому, что композиторы сами приносили ему свои новые произведения. Рахманинов свою Первую симфонию Сафонову не показал, поэтому она не была исполнена в симфоническом собрании Московского отделения Русского музыкального общества, концертами которого дирижировал Сафонов.
В одном из симфонических собраний этого Общества исполнялась фантазия Рахманинова «Утес». Консерватория не послала приглашения на концерт композитору, своему бывшему питомцу, которым имела полное основание гордиться. Сам композитор предпочел не ходить в консерваторию за билетом, а достать входную контрамарку через меня, бывшую тогда ученицей консерватории и получавшую контрамарки