Читать интересную книгу Новый Мир ( № 9 2012) - Новый Мир Новый Мир

 

Когда очнулась, начала потихоньку разбираться с накопившимися вопросами: работа, деньги на квартплату и так далее. Привела себя в порядок, поехала навещать знакомых. Деньги, две копейки и пять копеек, спрашивала у прохожих. Получалось. На Петровке меня окликнул рыжий человек в очках. Оказалось, что я его знаю.

 

Возле Пентагона и в Джанге часто появлялся Черт, он же музыкант-авангардист Владимир Еремеев, духовное чадо отца Дмитрия Дудко. Он приветствовал меня весьма своеобразно: стяжала благодать, матушка? Надо благодать стяжать. В одну из встреч на Пентагоне Еремеев спросил меня: а какие у тебя любимые команды? Ничтоже сумняшеся ответила: “Кинг Кримсон”, “Лед Зеппелин” и “Роллинг Стоунз”. Черт как стоял, так и сел на асфальт. Да это ж самые сатанинские команды… Рыжий человек, Черта сопровождавший, вступился: все она правильно говорит. А сатанизм — это средства массовой информации.

 

Именно этот рыжий окликнул меня на Петровке. Тогда-то и вписался у меня первый раз Макс Митчелл со своей невестой Татьяной. А также Олег из Вологды, театральный художник, и москвичка Вика, тоже художница.

 

Дом неожиданно ожил, и надо было его кормить. Я походила по Москве, почитала объявления и в сентябре устроилась сторожем в отдел охраны. Объект мой был — бывший зимний сад Саввы Морозова в Подсосенском переулке.

 

День в Оптиной пустыни

 

Поездка в Энск пробудила совсем было угаснувшие чувства. Правда, мы с Аленкой молились едва ли не всю дорогу. Но в нашей молитве чего-то не хватало. Я остро поняла это. И когда меня били, я молилась. Не для того чтобы меня не побили. То есть в первую очередь для этого. Но ведь уже били, и было не страшно. Чувства были сильно потревожены. И вот на Арбате встречаю Лешу, которого все называли Фрицем. От него узнаю, что в Оптиной пустыни хорошо и утешительно. Я решилась ехать.

 

Из дома электричкой до Калуги. Спала и что-то читала, кажется, канон покаянный. Из Калуги автобусом до Козельска. Времени — часов шесть вечера. Денег на автобус нет. Как посадили — не помню. Кажется, упросила. Вышла из автобуса правильно. Но пошла не в ту сторону, а к реке. И заблудилась в речных зарослях. Исходила, наверное, все рыбачьи тропинки. И вышла к реке. На противоположном берегу в мягком сиянии заката возникла бело-голубая Оптина. Через много лет я узнаю, что схиархимандрит Захария, святой наших почти дней, ведомый Пречистой Девой, тоже заблудился и вышел к реке. Только Захария был чист и свят. Потому и перешел по воде. Ему казалось, что это каменная тропиночка по мелководью. Жиздра заманчиво поблескивала глубокой голубизной. Август, река теплейшая! Как молоко, бело-голубая. И на том берегу золото горит. И звон. Медовый. Служба отошла. Пришлось возвращаться на большак.

 

Пока возвращалась — стемнело. Шла уже в темноте, боялась совсем сбиться с пути. Кажется, молилась. Вижу горящие окошки. Подошла, постучала в дверь. Вышел кто-то суровый, рявкнул. Но дорогу объяснил. Хотелось есть и пить. Душа была сильно утомлена переходом. И все-таки я шла.

 

Пришла к стенам Оптиной ночью, часов в одиннадцать. На проходной сидел старик в монашеском одеянии. Тихий-тихий, беловолосый. Сутулый. Строго спросил:

— Почему так поздно?

Что я могла ответить. Я здесь первый раз, без провожатых. О том, что есть отец Сергий Рыбко, и о том, как и к кому нужно обращаться, я понятия не имела. Фриц ничего толком не объяснил. Старик посмотрел на меня и сказал:

— Теперь все отдыхают. Придется ждать до утра.

Согласилась. Так мы вдвоем сидели на проходной — старик монах и я. Сидела на рюкзаке. Рюкзак фамильный — дедов или мамин, со студенческих времен, не помню. Шотландка, красно-зеленая клетка. Ирландия! Мне было мирно и почти радостно. Хотелось действительно сидеть до утра. Вдруг старик обернулся и сказал:

— Вот гостиничный. Иди к нему. Он устроит тебя.

Правда, по территории монастыря из одного здания в другое проходил гостиничный, тоже в монашеском одеянии. Я — к нему. Ни слова не говоря, меня отвели в паломнический корпус. И я с удовольствием брякнулась на мягчайшую оптинскую койку. Никогда в жизни такой койки не было. И не было такого сна. Хотя легла я не помолившись.

 

Разбудили в пять утра, к молебну и ранней службе. Служили в храме, каком — не помню. Помню — иконостас еще новый и внутри не все отстроено. Храм маленький; показалось, чуть не под землей. На службе я таращилась во все стороны — и от недосыпа и от утомления. Мне казалось, что я смущаю монахов. А они молились изо всех сил, им было не до меня. Запомнился особенно один. Четки на его руке выглядели как фенечка, но уста шептали коротенькую молитву. Пыталась и наблюдать и молиться. Мысли убегали. Наконец нашла то, что нужно, — исповедь.Справа от входа в храм была комната.

 

Заходили по одному. Помню, у меня вопросов даже не возникло, зачем это нужно да как я скажу. Было чувство, что я за этим сюда приехала. И было желание, чтобы жизнь изменилась. Не помню, причащалась ли я. Кажется, нет. На исповеди наговорила всяких грехов; в том числе и тех, которых еще не было. Почти плакала.

 

После службы пошла бродить по территории. Так и осталось в памяти — бело-голубой город. Хотела попасть в библиотеку — не пустили. О том, чтобы взять благословение, не догадалась. Да и сказать было некому. Походила, посмотрела и вернулась в гостиницу. Хотелось спать — и не могла. Разговорилась, как будто случайно, с какой-то женщиной. Помню, она одета была во что-то солнечно-желтое, яркое. Тогда я еще не думала, что в местах, пропитанных благодатью, ничего случайного не происходит. А обо всем хорошем думала, что так оно и должно быть. Время показало обратное. Женщина, с которой я разговорилась, собиралась в Москву. После к нам присоединился попутчик, Андрей. Длиннющий, в скуфеечке и в льняных одеждах. Оказалось — сбежал от буддистов. Как-то все втроем доехали до Калуги. Не помню, чтобы эти люди обрабатывали меня, уговаривали делать то-то или то-то. Мы ехали, дремали, и мне было хорошо и спокойно. Я всегда особенно любила конец августа. О празднике Успения Божией Матери и не подозревала. Приехав в Москву, сразу же отправилась на Фазенду, то есть на Арбат. Скоро чистые оптинские впечатления затушевались обычным ходом дел. Что делать? Однако надеюсь, не совсем бесследно.

 

Прощание с Арбатом

 

Кроме стритовой арбатской жизни, не было другой. Да и эта была только отчасти. Я не принимала участия в пышных попойках после концертов, не любила путешествовать по московским впискам, побаивалась полууголовного воздуха системы. Но в снах они были прекрасны: Лешка Хоббит в вечной голубой рубашечке, Дрон с гневным лицом, с развевающимися волосами, немыслимо длинный Собака, похожий на индейца.

«Нам приятно говорить о нем как о живом…»

 

Дмитрий Петров в нескольких интервью, предваряющих публикацию его книги “Аксенов” (М., “Молодая гвардия”, 2012), не без гордости сообщает, что издательству его рекомендовал Дмитрий Быков. Биография Пастернака, написанная Быковым (серия “ЖЗЛ”), собрала все мыслимые премии и наверняка подняла рейтинг и репутацию издательства. Биография Окуджавы, если не собрала должное количество лавров, так скорее всего потому, что жюри многочисленных наших премий подустали от кипучей энергии и плодовитости Дмитрия Быкова. Собирался Быков писать и биографию Аксенова. Но, видно, понял, что даже при его нечеловеческой работоспособности всех задуманных проектов не осуществить. Мне жаль, что Быков не написал эту книгу. Он как нельзя более подходил для этой задачи: он знал Аксенова и был под обаянием его личности, он ценит его прозу, но и прекрасно понимает характер претензий к ней, он умеет работать с документом, его литературоведческий анализ интересен и умен, а его рассказ увлекателен.

Всех этих качеств, к сожалению, лишен Дмитрий Петров. Кроме разве одного: он любит Аксенова (что в нынешнюю эпоху развенчания писательских авторитетов большая редкость). Но одной любви для биографа мало. Да любовь иногда и мешает: она порой вступает в конфликт с истиной. И тогда, как едко заметил Роман Арбитман (“Профиль”, 16 апреля 2012), “вместо человека с редкостным литературным даром, непростым характером и трагической судьбой то и дело возникает какой-то пряничный рыцарь с леденцовым щитом и плюмажем из сахарной ваты”.

Роман Арбитман, как можно уже догадаться по этой цитате, в своей краткой рецензии (скорее — скептической реплике) книгу Петрова разнес в пух и прах — за дурновкусие, стилистическую глухоту, обилие ошибок, а пуще всего — за сусальный образ писателя.