Читать интересную книгу Новый Мир ( № 9 2012) - Новый Мир Новый Мир

Но это не писатель Аксенов “вкладывает в уста героя романа „Ожог”” рассказ “участника событий”, как пишет биограф. Это писатель Аксенов сочиняет фарсовую, сюрреалистическую, карикатурную версию событий, которая, быть может, лучше всего передает их глубинную суть, но все же расходится с реальностью.

Пантелей Аполлинарьевич Пантелей — это не Аксенов. И в эпизоде этом мы видим контаминацию поведения по меньшей мере двух героев: Вознесенского и Аксенова. Это Вознесенский, на которого рычал Хрущев, все просил разрешения прочитать стихотворение и в конце концов читает “Секвойю Ленина”.

Как это ни странно, но точный диалог Аксенова и Хрущева никогда не воспроизводился. Мемуаристы пишут разное. По версии самого Аксенова, он на упрек Хрущева, что мстит за своего отца, ответил, что его отец жив, по версии Эрнста Неизвестного: “…стоял на трибуне и растерянно повторял: „Кто мстит, кто мстит””. Вот бы и уточнить биографу: что действительно говорил Аксенов.

Вон Дмитрий Минченок опубликовал в “Огоньке” (№ 52 за 2008 г.) фрагмент стенограммы, где Хрущев топчет Вознесенского, и утверждает, что есть полная запись совещания. Почему бы не пойти по стопам исследователя, не затребовать в архиве стенограмму? Было бы очень интересно сравнить факт и его отражение в литературе. Но выбирается путь полегче: широкодоступные мемуары плюс куски аксеновской прозы.

В биографии Аксенова есть моменты хорошо известные и документированные. Его приезд в Магадан к матери, его звездный дебют, хрущевский разнос 1963 года, альманах “Метрополь”. И есть периоды достаточно темные. К ним относится жизнь писателя в Америке. Тут множество вопросов. С кем писатель общался? Где работал? Какие курсы читал? Как его воспринимали студенты? А коллеги по университетам? Вошел ли он в американскую среду? Что писала американская пресса об Аксенове? Как шли литературные дела? Что произошло с “Ожогом”? Действительно ли мог отрицательный отзыв Бродского заблокировать издание романа? Чего тогда стоят многолетние отношения с издателями?

Вопросов много, но вместо рассказа об обстоятельствах жизни писателя (вот уж действительно требующих разыскательской деятельности) нам преподносят отрывки из романа “В поисках грустного бэби” в виде прямых цитат и дурного пересказа, а то и без особых затей предлагают представить характер жизни Аксенова в кампусе по жизни его героев Александра Корбаха (“Новый сладостный стиль”) и Стаса Ваксино (“Кесарево свечение”). Но зачем читателю Аксенова тогда посредник в виде биографа?

Однако и это, в конце концов, можно стерпеть. Какая-то информативность в книге все равно присутствует, материал организован плохо, но как-то организован, представление о писательском пути Аксенова и его жизни читатель получит.

Но вот что перенести трудно — это язык. Автор любит Аксенова — ради бога. Но автор находится под обаянием аксеновского стиля и пытается своему герою подражать. А вот это уже опасно. Лиризм, гротеск, фантасмагория соединяются в фразе Аксенова в таких причудливых пропорциях, что только писательское чувство меры спасает (по правде говоря, не всегда и спасает). Подражание Аксенову невозможно. Оно неизбежно обернется пародированием.

Именно это и происходит с текстом Петрова. “Но вот вопрос: а где же опасный Аксенов? — вопрошали воспитатели молодых дарований. — Почему не спешит просить прощения и благодарить за порку? <…> Не прост Аксенов. Ох не прост… Чует сердце — хлебнем мы с ним, — думал, поглаживая зеленеющую лысину, ветеран гардеробной службы Берий Ягодович Грибочуев. — Ох, повозимся… О, если б он знал… Если б он только знал, где Аксенов. Если б знали они все… не обошлось бы без истерик”… Ну и так далее.

Пародия? Вовсе нет. Просто автор таким языком стремится передать чувства недоброжелателей Аксенова, узнавших, что опальному писателю разрешили уехать на кинофестиваль в Аргентину. Берий Ягодович Грибочуев, напомню читателю, беззастенчиво похищен из романа “Ожог”. Прием не биографа, но пародиста.

В Аргентине же, как мы узнаем дальше из текста Петрова, Аксенову хватило “шума, грома, помпы, аргентинской пампы, итальянской мамбы”. Пампа действительно Аксенову повстречалась: по шоссе через довольно скучную тропическую степь — пампу — пришлось ехать на фестиваль в небольшой аргентинский городок. Помпа, а тем более мамба приплетены повествователем для рифмы: скромный фестиваль проводился без всякой помпы и про мамбу писатель не обмолвился ни словом. Похожа это словесная игра на аксеновскую? Похожа. Но как карикатура на оригинал.

Выписывать такие пассажи можно километрами. Вот автор пытается вообразить, с каким чувством Аксенов покидает СССР. “Он парил среди солнца и ветра, глотая горький и пряный коктейль из счастья, воли, страдания от разлуки и сострадания к тем, кто остался . Он вырулил на новый маршрут и помчался, как некогда — по русским дорогам”. А вот что заменяет автору литературоведческий анализ: “Ведь это и впрямь — победа: задать тон поколению. Доселе безъязыкому, смутно отраженному в кривых зеркалах советской комнаты смеха, писанному белым маслом по красной бязи транспарантов…” Как сказал бы булгаковский профессор Преображенский: “Потрудитесь излагать ваши мысли яснее”. Чем по чему писано? Поколением по транспаранту?

 

Книга Александра Кабакова и Евгения Попова под таким же незамысловатым названием “Аксенов” (“АСТ”, “Астрель”, 2011) вышла на несколько месяцев раньше книги Петрова. Андрей Немзер рассказывает, что, увидев в магазине книгу, о которой почему-то прежде не слыхал, немедленно ее купил, даже не перелистав, и подумал, что читать начнет сразу же, а потом “воспоет”.

К сожалению, я поступила иначе. Наугад открыв томик в нескольких местах, я наткнулась на рассуждение Александра Кабакова, что Аксенов “один из немногих в мире писателей, который вошел в одну и ту же реку славы, успеха и читательских потрясений и дважды, и трижды, и четырежды. Сначала с „Коллегами” и „Звездным билетом” — раз, потом с „Затоваренной бочкотарой” — два, потом с „Ожогом” и „Островом Крымом” — три, с „Новым сладостным стилем”, другими американскими и снова комсомольскими романами — четыре”. Но как раз с американскими романами, с “Кесаревым свечением” и “Редкими землями” (которые Кабаков остроумно называет “комсомольскими романами”), у Аксенова были большие проблемы. Успеха-то никакого не было. А вот совершенно беспощадные отзывы были.

Я опрометчиво решила, что вся книга и будет прославлением Аксенова, какой он прекрасный и великий, и — положила ее обратно. И напрасно. Купив ее спустя полгода и читая на досуге, я подумала, что зря лишила себя удовольствия от общения с интересными собеседниками, друзьями Аксенова, пытающимися выяснить, споря и дополняя друг друга, что такое писательская и человеческая судьба Аксенова, где действовало предопределение, где случай и почему она уникальна. Да, я могу не соглашаться с авторами (или с одним из них). Но и это несогласие продуктивно.

Когда незадачливый биограф Аксенова, в упор не видя реальность, твердит, что Аксенов — всегда чемпион, всегда победитель, всеми любим и прославлен (кроме кучки гнусных завистников и недоброжелателей), то и думать над его словами не хочется. Это заведомая ложь или (что даже хуже) совершенное непонимание литературной ситуации. Указывать на море злых и снисходительно-сочувственных отзывов тут бесполезно, доказывать, что никакой кем-то организованной травли и заговора тут нет, а есть общественное мнение, значит заведомо понижать уровень разговора.

Когда же Александр Кабаков говорит об отсутствии авторской воли в последних романах Аксенова как о проявлении моцартианского типа творчества, то над этим стоит поразмышлять. Я сама упрекала Аксенова в неструктурированности последних романов, в барочной избыточности, в несбалансированности и отсутствии чувства меры, без которого нельзя создать гармоничную и завершенную конструкцию. Но, может, вот это “что хочу, то и ворочу”, как рассуждает Кабаков, то, что писать Аксенов стал “как бог на душу положит”, нарушая все литературные правила, — и впрямь знак не творческой усталости и изношенности (как многим и мне казалось), а обретенной художественной свободы? Это, во всяком случае, не банальная сентенция, это суждение, которое интересно обдумать.

Или вот другая тема: Аксенов и джаз. Ну, всем мало-мальски читавшим Аксенова и знакомым хоть немного с его биографией известно увлечение джазом молодого “стиляги Васи”. Сам любитель джаза, на этом и познакомившийся с Аксеновым, Кабаков рассказывает массу занимательных сюжетов. А как это увлечение отразилось в его литературе? Ну вот есть лежащая на поверхности тема: Аксенов писал о джазе. Одна из ипостасей главного героя “Ожога”, с которым отождествляется и автор, — саксофонист Самсон Саблер.