Читать интересную книгу Новый Мир ( № 9 2012) - Новый Мир Новый Мир

Когда же Александр Кабаков говорит об отсутствии авторской воли в последних романах Аксенова как о проявлении моцартианского типа творчества, то над этим стоит поразмышлять. Я сама упрекала Аксенова в неструктурированности последних романов, в барочной избыточности, в несбалансированности и отсутствии чувства меры, без которого нельзя создать гармоничную и завершенную конструкцию. Но, может, вот это “что хочу, то и ворочу”, как рассуждает Кабаков, то, что писать Аксенов стал “как бог на душу положит”, нарушая все литературные правила, — и впрямь знак не творческой усталости и изношенности (как многим и мне казалось), а обретенной художественной свободы? Это, во всяком случае, не банальная сентенция, это суждение, которое интересно обдумать.

Или вот другая тема: Аксенов и джаз. Ну, всем мало-мальски читавшим Аксенова и знакомым хоть немного с его биографией известно увлечение джазом молодого “стиляги Васи”. Сам любитель джаза, на этом и познакомившийся с Аксеновым, Кабаков рассказывает массу занимательных сюжетов. А как это увлечение отразилось в его литературе? Ну вот есть лежащая на поверхности тема: Аксенов писал о джазе. Одна из ипостасей главного героя “Ожога”, с которым отождествляется и автор, — саксофонист Самсон Саблер.

Но вот Кабаков высказывает суждение, что Аксенов не просто любил джаз и писал о джазе. Но что он писал свою прозу “ джазовым способом . У него именно джазовая литература, а не о джазе. У него джазовая проза, она звучит особым образом”.

Это интересное наблюдение. И его легко связать с приведенным ранее соображением о той свободе импровизации, которая характерна для поздних вещей Аксенова.

Чтобы следить за ходом рассуждений и воспоминаний авторов — не обязательно совпадать с ними. Вот они прямо и резко ставят вопрос: “Мертв ли Аксенов?” — и, конечно, отвечают отрицательно. Я бы вопрос так не ставила: опасно. К сожалению, кумиры поколения уходят со сцены вместе с поколением. А вечных классиков очень мало, да и они тускнеют.

Оба автора наперебой рассказывают о том незабываемом впечатлении, которое произвели на них первые вещи Аксенова. Я же, вопреки логике своего поколения, с некоторой долей прохлады отнеслась к “Коллегам”, “Звездному билету” и “Апельсинам из Марокко”. Но потом были рассказы, в “Юности” и “Новом мире”, и книга “На полпути к Луне”, которые свидетельствовали о таланте, самобытности и мастерстве, потом “Затоваренная бочкотара”, весело обнажающая сюрреализм советской жизни, и великолепные “Поиски жанра”. Вот только тогда я сообразила, что Аксенов — это явление. Об этой вещи я — тогда еще начинающий критик — написала обстоятельную статью, которая была набрана в “Литературной газете”, основательно ухудшена моим непосредственным начальником, острогана начальником повыше и окончательно снята уже с подписной полосы (случай нечастый) непосредственно Чаковским, заявившим, что я автора перехвалила, а надо бы за формализм и штукарство упрекнуть. (Чаковский даже предложил мне вписать пару абзацев и тем спасти статью, но тут уж я отказалась.)

С тех пор мне хотелось написать об Аксенове с той же степенью увлеченности, с какой писалась статья о “Поисках жанра”. На меня произвели сильное впечатление “Ожог” и “Остров Крым”. “Ожог” — своей исповедальной энергетикой, мощью, безоглядностью, свободой, энергией отрицания, “Остров Крым” — буйством фантазии, остроумием сюжета и неожиданной философией истории. Ведь эта теория общей судьбы — разве не она позвала тысячи русских эмигрантов вернуться на родину прямо в пасть ГУЛАГа? Но критик не работает в стол.

Начиная с конца восьмидесятых появилась возможность писать об Аксенове. “Новый сладостный стиль” привлекал энергетикой, неистощимой выдумкой, головокружительными сюжетными поворотами и литературной игрой, но разочаровывал какой-то натужностью и умозрительностью конструкции. Было видно, что автору очень хотелось переиграть профессионалов команды “бестселлер-club” на их же собственном поле, для чего и использованы клише массовой литературы (все эти случайные совпадения, роковые страсти и любовные недоразумения). И вместе с тем создать элитарный литературный продукт, совмещая сюжетные клише с элементами буффонады, пародии и гротеска. Я написала о романе статью в “ЛГ” (1998, 8 апреля), о которой, как мне передали, Аксенов отозвался неодобрительно.

Это огорчило: я писала с большой приязнью к автору и с большим сочувствием к его работе, хотя и пыталась подвергнуть критической вивисекции живое тело романа (что, возможно, и не понравилось его автору).

“Кесарево свечение”, в стилевом отношении родственное “Новому сладостному стилю”, удивляло молодой энергией. Но утомляло назойливой буффонадой и какой-то уж слишком невероятной сюжетной конструкцией (скорее — ее отсутствием).

Дальше я хваталась за каждую книгу Аксенова в надежде, что наконец-то я ее похвалю. И с разочарованием закрывала: лучше уж ничего не писать. “Московская сага”, доказывающая, что Аксенов может писать как Рыбаков (кто б сомневался!), вымученные “Редкие земли”, нелепая фантасмагория в “Москва-Ква-Ква”. Только “Таинственная страсть”, написанная незатейливо, но с такой щемящей ностальгией и таким дружелюбием, показалась мне хорошим поводом для доброжелательной статьи (“Новый мир”, 2010, № 2).

И на прямо поставленный авторами вопрос “мертв ли Аксенов?” у меня нет такого уж оптимистического ответа. Для меня существует определенный зазор между масштабом личности Аксенова и огорчительными неудачами его последних вещей. Но все равно я считаю его очень крупной фигурой и незаурядным литературным явлением.

Масштабность фигуры проявляется и в независимости суждений, которые прорывались в публицистике Аксенова и во всем его поведении. Он часто шел наперекор общественному мнению. Для того чтобы понять это, не надо близко знать Аксенова — достаточно прочесть его публицистику. Но какие драгоценные детали порой сообщают Кабаков и Попов в своей книге! Приведу один пример, который мне особенно дорог. Но сначала небольшое отступление.

В статье о “Кесаревом свечении”, воспользовавшись предоставленным автором правом любому читателю “выделять, менять местами или просто вырывать любые куски произведения”, поддерживая правила игры, я предложила удалить, например, вставную драму “Горе, гора, гореть” — балаганчик на тему “Горя от ума” (слишком уж тесно читателю в этом кристаллическом растворе театральщины), зато восславила “малый роман” “Кукушкины острова”, где романист Стас Ваксино обретается на правах персонажа.

Этот прелестный, совершенно неполиткорретный завиток сюжета — пародийное описание русско-чеченской войны, во время которой хуразиты, возглавляемые верховным жрецом племени, в прошлом обкомовским чиновником, обиженным недоданными метрополией миллиардами, захватывают роддом с беременными женщинами, угрожая сделать каждой кесарево сечение, меж тем как в мире растет движение “в защиту свободолюбивого народа Хуразу”. “Если кто не помнит, — замечала я в скобках, — сторонники этого движения в минувшем году верховодили на Международном конгрессе ПЕН-центра, потребовав капитуляции Москвы перед хуразитами; загипнотизированные литераторы послушно встали на задние лапки, и только Стас Ваксино вывел их из оцепенения, назвав Нобелевского лауреата, отдавшего команду „Равняйсь налево!”, прусским федьдфебелем” (“Литературная газета”, 2001, № 31-32, 8 — 14 августа).

Последний абзац требует пояснения. Во время Московского конгресса ПЕН-клуба в 2000 году по предложению Гюнтера Грасса была сформулирована резолюция по чеченскому вопросу, представляющая собой этакий набор левых банальностей: дескать, свободу страждущему чеченскому народу, борющемуся за независимость и демократию против русского империализма. Аксенов же понимал проблему глубже: как часть общемирового наступления ислама на христианскую цивилизацию. Он считал, что “взбесившемуся исламу” (его определение) надо противостоять (как раньше призывал Запад противостоять коммунизму).

И выступил против Гюнтера Грасса. А уже потом, в интервью “Известиям” и “Книжному обозрению”, сказал, что Гюнтер Грасс, приехавший на конгресс с идеей “просветить дремотные умы варварского царства”, является для него образцом “левого либерального интеллигентского лицемерия”. Для него “все проблемы уже классифицированы, выработана точка зрения „Нашей Интеллигенции”, он — ее лидер и всех гонит туда, куда надо marschieren. Он знает, куда marschieren. Он властитель дум. И не любит высвободителей дум”.