Они еще долго жили, они вились и содрогались очень долго, – я прямо не смог смотреть. Это ужасно! И это одно ваше неосторожное движение. Да, да! Это ваша халатность. Вы манкировали последнее время. Я ж вам крикнул: «Манипюле!» Ещё было время. Вы понимаете, что я потерял? Ведь просто продать в любой зоологический сад – и это уж капитал. Такого экземпляра не было
нигде. Мне в Берлине предлагали десятки тысяч марок. Я доверил вам это сокровище. Ах, Мирон, Мирон!
Голуа схватился за голову и в тоске шатал её из стороны в сторону.
– Но может быть, вы поправитесь. Может быть, вы мне отработаете, не волнуйтесь, месье Мирон, вам вредно, не правда ли? Нет, месье, об этом подумаем. Но это десятки тысяч. Я буквально разорён. Я буду по дворам ходить с моими собаками.
Голуа встал и с минуту сокрушённо тряс головой и наконец сказал убитым голосом:
– Адьё!
Мне теперь вспомнилась та ночь, когда я не мог остановиться в игре, не мог уйти вовремя от стола. И здесь – ведь я назначил себе до двух тысяч, и вот я не мог вовремя бросить эту проклятую работу. Если б был со мной Осип, говорил бы мне почаще: «Валиком, не рвись…».
На дворе была весна.
Я видел в окно, как просвечивало солнце свежие зелёные листки в палисаднике под окном. Я был бы теперь дома, – я хоть день погулял бы, побегал с Наташкой, с Серёжкой, а потом бы пошёл и заявил властям. Пусть бы судили. Теперь я калека.
Я позвал сестру и попросил бумаги, чтоб написать письмо. Писать мне самому не позволили, и я продиктовал письмо.
«Дорогой друг Осип!
Меня раздавил удав. Знаешь уж, наверно, из газет. Я в больнице и поправляюсь. Кланяюсь всем».
И больше я не мог ничего сказать. Мне жалко стало своих детей и жену, что они увидят меня калекой и что жена будет корить себя, что это всё из-за неё, хотя я сам же довёл себя до этого.
Я знал, что мне ещё долго лежать в гипсовых лубках. А Голуа ходил ко мне и всё надоедал, что он пострадал из-за меня, что ему не с кем работать на манеже и что я его разорил.
И вдруг как-то, после обхода, доктор снова подошёл ко мне.
– Простите, Корольков, – сказал доктор. – Не моё дело вмешиваться. Но я понимаю, что говорит вам француз. Он – ваш хозяин? Так ведь выходит?
– Да, как будто, – сказал я.
– Но ведь львиную долю получал он, а вы были на жалованье? Так это он ещё обвиняет вас, что вы его разорили? Да что ж вы, не понимаете, что ли, ничего? Вы же не будете больше работать в цирке, вы потеряли все сто процентов цирковой карьеры. Он, он вам должен возместить, а не вы ему отрабатывать. Это же возмутительно. У вас есть семья?
Доктор весь покраснел даже. Все больные слушали; никто не болтал. Все глядели на меня.
– У меня двое детей, – сказал я.
– Довольно, – сказал доктор. – Дальше я знаю, что делать.
Доктор ушёл, и я видел по походке, что прямо сейчас возьмётся за дело.
Я не успел его остановить. Я боялся, что если подымется дело, то всплывёт раньше времени, что я не Корольков, что я обманул местком, что и Осип обманщик, что я скрывшийся растратчик, кассир Никонов. Власти примутся за меня, увидят – дело тёмное, а пока суд да дело, Голуа улизнет, всё равно ничего не заплатит. Я мучился весь день от этой мысли. Главное, я боялся подвести Осипа. Я не дотерпел до утра и поздно ночью просил вызвать ко мне доктора. Я сказал, что мне плохо.
Это было верно: я так ворочался от тоски, что разбередил себе все мои ломаные кости.
Доктор пришёл сердитый и строгий. Он поправил очки и наклонился ко мне.
– Ну, в чём дело? – Он говорил шёпотом, чтоб не разбудить больных.
Я стал говорить. Сначала сбивался, запинался. Мой шёпот срывался, я говорил, говорил и сказал доктору всё, всё с самого начала, как со мной всё это случилось, и про карты, и про растрату. Доктор ни разу не перебил меня.
– Всё? – спросил доктор, когда я замолчал.
– Всё.
– Ну вот что, Пётр Никифорович, – меня первый раз за это время называли моим настоящим именем, – всё это, Петр Никифорович, уладится.
Он говорил таким голосом, как говорят со знакомыми.
– Завтра я пришлю к вам моего приятеля, он адвокат.
XIII
Через три дня я узнал, что Голуа обязали подпиской о невыезде из города. Адвокат предъявил ему от моего имени иск в три тысячи рублей.*
Я уже мог сидеть на постели. И вот раз сижу я на постели и жду, что ко мне придет следователь, чтоб снять с меня показания: я уж заявил, что я кассир Никонов, которого ищут. Но мне было легко. Я скорее хотел уж снять с себя то, что вот уж почти полгода висело над моей головой.
Мне сказали, что меня хотят видеть. Я поправился на кровати и сказал:
– Просите, пожалуйста.
Я услыхал мелкие, звонкие шаги по плиточному коридору. У меня – я не понял почему – заколотилось сердце.
Вошла жена; за руку она вела Наташку. Я видел, что она ищет глазами по койкам и не узнаёт меня. А у меня сдавило грудь, и не было голосу крикнуть, позвать их.
И вдруг Наташка со всех ног бросилась ко мне.
– Папа! Папочка!
Жена меня не узнала, потому что я был сед, сед как лунь, как видите.
Это Осип, Осип через школу нашёл моих, и он понемногу, «валиком», рассказал им всё, как со мной случилось и где я.
Потом меня судили, приговорили к году условно. Голуа уплатил мне две тысячи. Да, а вот крив на правый бок я так и остался.
Что-то уж больно мала компенсация за такое пожизненное увечье!
Н. Н. Сотников
Экранная жизнь героев повести «Удав»
Так-то это так, да не совсем: во-первых, появилось новое название – «Смертный номер», во-вторых роль удава сыграл… лев! То ли этого потребовала техника безопасности, то ли не нашлось «под руками» огромного удава, то ли исполнитель главной роли кассира Кредитного товарищества Никонов (по подложному паспорту Мирон Корольков), который продул в карты пятьсот казённых рублей, замечательный артист театра и кино Илларион Певцов предпочёл льва удаву, но факт остаётся фактом: исходный