в стихах» Дер Нистера (4-е изд. с иллюстрациями Шагала) и «Птицы» Лейба Квитко, издание ин-фолио с иллюстрациями Иссахара-Бера Рыбака (чей альбом литографий «Мой дом в руинах» стал самым успешным изданием
Швелн). Наконец, в издательстве «Восток» вышла современная версия «Продажи Иосифа» Макса Вайнрайха (который только что защитил диссертацию по идишско- му языкознанию в Марбургском университете), оформленная и иллюстрированная Иосифом Майковым. Самым дорогим произведением «Востока» стало роскошное, подписанное и нумерованное (юо экземпляров) издание
Майсе-бихл Давида Бергельсона, каждый экземпляр вручную иллюстрировал художник Лазарь Сегаль, уроженец Вильны9.
Если бы еврейская литература—при всяческой поддержке издателей и иллюстраторов — способна была продемонстрировать некое единство после войны, революции и погромов, то Берлин в первые годы Веймарской республики был именно тем местом, где это могло случиться. Но было уже поздно. Сами литераторы окончательно раскололись на два непримиримых лагеря.
Новая волна послевоенных идишских писателей — как следовало бы из названий Швелн и «Восток» — не стремилась сжечь за собой мосты. Экономические проблемы больше чем что- либо другое толкали их к отъезду из дома; возвращались они уже вооруженные радикальной космополитической платформой, сформированной в немецком изгнании. Помимо недолговечного эксперимента с Милгройм-Римон, иврит- ские и идишские слова редко встречались друг с другом. Гебраисты и более зажиточные эмигранты резервировали собственные столики в кафе Монополь, а идишисты после работы приходили в Шойненфиртель, берлинские еврейские трущобы, пить чай и спорить о политике в интеллектуальном клубе «Прогресс». Через десять лет большинство тех, кто вращался вокруг «Востока», вновь оказались в Советском Союзе. Гебраисты двинулись в Палестину10.
Отцы-основатели (Перец, Шолом-Алейхем, Абрамович, Ан-ский, Фришман и Бердичевский), которые пытались быть одновременно для всего народа всем и почти добились в этом успеха, сошли со сцены почти в одночасье, между 1915 и 1921 гг. Еврейским писателям следующего поколения пришлось, в конце концов, выбирать язык и подданство, и им достаточно трудно было остаться верными чему-то или кому-то одному. Еврейская литература вошла в период высокого политического напряжения, когда выбор утопического пути мог стать вопросом жизни и смерти.
Дер Нистер, урожденный Пинхас Каганович, в 1922 г. находился на вершине своей карьеры. Если на свете и был человек, который считал, что рассказами можно исцелить раны мира, то это был именно он. Его фантастические рассказы одновременно выходили в Москве, Берлине и Нью- Йорке, а двухтомный сборник с загадочным названием Гедахт («Воображаемое») только что был опубликован в Берлине11. Заявив, что мировая война и большевистская революция дали толчок развитию современного мифа, нового апокалиптического видения, литературный критик Ш. Нигер поместил Дер Нистера в центр идиш- ского пантеона12. Тогда же Вишницеры привлекли Дер Нистера и его близкого друга Давида Бергельсона в качестве литературных редакторов Милгройм. Здесь, в Берлине, Мекке высокой культуры на идише, Дер Нистер нашел единственное общество-Gemeinschaft, готовое поддержать его элитарное, бескомпромиссное и утопическое искусство. В священном братстве идиш- ских мечтателей-утопистов Дер Нистер занял бы место первосвященника.
Но на деле вышло иначе. Реакции на фантастические рассказы Дер Нистера не последовало. Не считая Марка Шагала в 1917 г., все еврейские художники проигнорировали его. Ни одно из детских стихотворений Дер Нистера не было положено на музыку. После 1929 г. нигде, кроме частных или специализированных библиотек, невозможно было найти ни одну из его фантастических историй для взрослых. Рассказы, которые блестяще интерпретировали традицию идиш- ской малой прозы, так и не пошли в народ. Их либо сбросили со счетов как декадентскую макулатуру, либо просто забыли.
Мечты о литературно-культурном ренессансе привели к тому, что Бергельсон и Дер Нистер покинули редакцию Милгройма после первого же номера (1922) и разыграли большевистскую карту. В том же году выходивший в Москве журнал Штром напечатал письмо к редакторам, состоящее из одного предложения и подписанное двумя людьми, которые приехали, когда номер уже уходил в печать13:
Мы хотим сообщить нашим коллегам, которых мы на словах или письменно приглашали сотрудничать в журнале Милгройм, что мы больше не имеем никакого отношения к редакционной коллегии этого журнала и больше в нем не работаем.
Дер Нистер еще решительнее порвал с буржуазным и националистическим прошлым в 1923 г. Под его редакцией вышла изданная Евсекцией Наркомпроса в Берлине антология под названием Гейендик («Прогулка»), посвященная Штрому и содержащая самый программный рассказ Дер Нистера Найгайст («Новый дух»). Этот рассказ, помеченный «Москва-Малаховка, лето 1920 г.», заканчивается экстатическим видением поднимающегося Востока, не оставляющим никаких сомнений, что этот Священный Восток — место великого ленинского эксперимента14. Дер Нистер и его товарищи-первопроходцы пока не были готовы отправиться в этот Новый Иерусалим пешком, как предлагало заглавие их альманаха, но их маршрут освещала сверху Красная звезда.
Пинхас Каганович вырос в набожной семье, которая не признавала никаких компромиссов. Его отец Менахем-Мендл однажды настолько углубился в талмудический трактат, что не заметил, как под его окном разразилась мировая война. Арон Каганович, его старший брат, стал брацлавским хасидом и отрезал себя от внешнего мира. Макс, скульптор, навсегда уехал в далекий Париж. А Пиня, который тщательно лепил каждое слово, был самым суровым критиком собственных сочинений, отрешался от любых суетных помех и перенял стиль и структуру «Сказок» рабби Нахмана из Брацлава, мечтал об избавлении через искусство15.
Имя Пинхас Каганович означает «Финеас, сын священника», или когена. В нем безошибочно узнавалось имя русского еврея. Но писатель, взяв псевдоним Дер Нистер, связанный с каббалой и еврейскими эзотерическими традициями, давал понять, что он принадлежит всему миру, всему космосу. Несмотря на то что «Скрытый» исследовал глубины чистоты и скверны и писал почти литургическую прозу, он намеренно не фокусировался на еврейской перспективе. В отличие от предшествующих идишских писателей, которые пытались выдать себя за проповедников, сторонников благочестия или народных философов, Дер Нистер примерял одежды еврейского мистика, первосвященника или пророка, чтобы лучше понять универсальные пределы творения, откровения и избавления. Более того, его восхищало смешение поэзии и прозы, космологии и фольклора, он превращал религиозный синкретизм в евангелие новой идеалистической религии. Имя религии Дер Нистера было символизм, тот самый, который был популярен в России в первое десятилетие XX в. Его кредо стала вера в способность искусства изменить человечество16.
Почти все в манере Дер Нистера — попытка преодолеть установленные границы языка и достичь музыкальности через повторы, приписывание звукам определенных значений, инверсии, привязанность к мифу, к оккультному и демоническому, его видение поэта как пророка — все это вдохновлялось Владимиром Соловьевым и Андреем Белым. Подобно им, Дер Нистер общался с духом Э. Т. А. Гофмана, мастера сверхъестественного, описанного в