на станции Барановичи рассказчик выскакивает из поезда под аккомпанемент криков и брани других пассажиров. «Чтоб ей сгореть, этой станции Барановичи!» — восклицает в конце рассказчик. Здесь, как и повсюду в «Железнодорожных рассказах», суждение рассказчика ни к чему не обязывает, ведь на самом деле история уже кончилась. Что можно еще сказать после того, как все мифические и нравственные притязания разбиты? Кроме того, истинное чудо этой истории состоит в том, что ее вообще можно рассказать, что среди «банкротств, экспроприации, военного положения, виселиц, голода, холеры» мог появиться человек, который рассказывает необычные истории и заставляет публику смотреть себе в рот. Конечно, ему внимают, только пока он рассказывает, и из всего, что мы о нем знаем, следует, что он такой же мошенник, как все, кто путешествует по этой дороге. Но на краткий момент он способен затормозить время и превратить исторический опыт, вне зависимости от его жестокости, в очаровательную историю, которая превосходит все, что вы можете прочесть в газетах. Он может противостоять самой смерти, как и Шолом-Алейхем, с которым случился приступ болезни в дороге — в Барановичах82.
Как история, как поезд, притча о Кивке- доносчике не имеет конца, рассказ бежит вперед. Но рассказчику удается выскочить как раз вовремя, чтобы спасти самого себя и историю от ужасного финала. Столкнув героизм с чудесами, а намеренное предательство с общинной солидарностью, автор оставляет только одного персонажа, хотя он и стоит на платформе, смотря вслед уходящему поезду, и персонаж этот — сам рассказчик как герой. Его история противостоит разобщенной природе современности, поскольку превращает пестрое сборище путешественников в компанию слушателей. Его история противостоит превратностям изгнания, заставляя время путешествия повиноваться правилам времени нарратива. И его история разрушает абсурдность жизни, предлагая собственное пародийное толкование воздаяния и воскресения.
Время поезда линейное, историческое. Еврейское время циклическое и мифическое. Для последней схватки между ними, в 1913 г., Шолом-Алейхем столкнул злосчастного еврея из Касриловки Шо- лома-Шахну-пустомелю с превратностями путешествия в поезде. Чтобы выстроить рамки (и, возможно, ради праздничной приманки), он заставил Шолома-Шахну изо всех сил пытаться добраться до дома вовремя, чтобы успеть к Песаху, как к тому стремится каждый еврей83. Рассказывает эту историю «респектабельный торговец и касрилов- ский сановник, который занимается недвижимостью и уж точно не литератор», но он читает сочинения своего попутчика, Шолом-Алейхема. Купцу есть что сказать о технике и евреях: «Когда касри- ловские мудрецы цитируют фрагмент из Писания: «Тов шемми-шемен шов» [Еккл. 7:11], они знают, что делают. Как бы ваш Тевье это объяснил? «С вами добре, а без вам лучше», [что по-украински означает:] Когда я один, я счастлив; без вас — еще счастливее. Другими словами, мы были бы лучше без поезда»84.
Как Тевье, как еврей из Каменки и как вереница рассказчиков-дублеров, касриловский купец
наслаждается осознанием того, что играет с реальностью. Вероятно, читатели тоже припомнят старую шутку о еврее и иноверце, которые случайно меняются одеждой. (В более непристойной версии, рассказанной мне Йегудой Эльбергом, еврей меняется одеждой с православным священником.) Шолом-Алейхем наслаждается тем, что помещает известный анекдот в рамки Песаха и вводит цепочку рассказчиков (Шолом-Шахна, который рассказал ее купцу, который рассказал ее Шолом-Алейхему, который рассказал ее нам), с тем чтобы подчеркнуть, кто говорит на самом деле.
В соответствии с нормами современного идишского рассказа Шолом-Шахна — человек не слишком героический или ученый, как раз типичный бедняк, неудачливый маклер. Его еврейский внешний вид тоже стандартен: как любой хороший еврей, он возвращается домой на седер и даже помыслить не может о том, чтобы его увидели без шляпы (как мы узнаем из приснившегося ему продолжения истории). Но он также достаточно знает русский, чтобы послать домой телеграмму («Приезжаю домой Лесах непременно») и спорить с чиновниками на железнодорожной станции в Злодеевке. Как другие прославленные вертопрахи и подкаблучники (на ум приходит бедный Шимен-Эле Внемли Гласу), Шолом-Шахна вынужден прикрывать свои неудачи как мужчины и кормильца словесным потоком — отсюда необдуманное добавление слова «непременно» в телеграмме85. Эта телеграмма указывает на его единственное реальное достижение и предсказывает его бесчестную участь.
Как типичный местечковый еврей, Шолом- Шахна должен вести переговоры с двумя типами иноверцев: русские крючкотворы, которые говорят на высоком гойском языке и олицетворяются Мундиром и кондуктором; и носители низкого гойского языка (украинского): носильщик Еремей (в реальности) и Иван Злодий (во сне)86. На родной земле разговор для героя Шолом- Алейхема никогда не представляет трудности. Искусство коммуникации подвергается испытанию, только когда герой едет в поезде87.
Приехав под покровом ночи на железнодорожную станцию в Злодеевке, где стены вокзала покрыты сажей, а пол заплеван, Шолом-Шахна готовится претерпевать общеизвестные мучения хибет га-кейвер (Y 246). Чтобы после смерти в могиле его не били, он проводит долгую ночь на вокзале, и единственное место, где можно прилечь, занято царским чиновником, одетым по всей форме. «Кто был Мундир, приехал ли он или уезжает, у него не было ни малейшего представления — у Шолома Шахны то есть. Но он мог сказать, что Мундир был не простым чиновником. Это было ясно по его фуражке, военной фуражке с красным кантом и околышем. Наверное, это был офицер или полицейский офицер» (Y 246, Е113). Из-за этого высокопоставленного офицера, о котором ничего не известно, кроме его военной фуражки (может быть, это командир стоящего здесь полка, думает Шолом-Шахна, «или даже еще выше», сам печально известный Пуришкевич?), наш герой может обращаться к своему противнику только в собственном воображении. «Но когда он
сказал себе — теперь послушайте это — Мундир, сказал он, — что же это за Мундир такой? И кого волнует этот Пуришкевич? Разве я не плачу за проезд так же, как Пуришкевич? Так почему же у него есть в жизни все удобства, а у меня нет?» (Y 247, Е 114)
Приободрившись таким образом, Шолом- Шахна обращается к единственному оставшемуся на сцене иноверцу, носильщику Еремею, с которым он говорит на примитивном украинском, что, правда, мало облегчает волнение героя. В последовавшем за этим кошмарном сне Шолом- Шахна видит, что он едет домой на Песах в телеге, «которой правит вороватый крестьянин Иван Злодий». Хотя телеги относятся к доиндустриаль- ной эпохе и разговор идет по-украински, скоро телега начинает нестись так, что Шолом-Шахна теряет шляпу.
Как в сказке, герой рассуждает наиболее здраво во сне. Сон не только отражает то, что произойдет с евреем, когда антисемит захватит власть, но также и тот момент, в котором реальность уступает место видениям. Когда Шолом- Шахна проснется, он