ценностей. Ведь даже если бы это была современная трактовка мистической
виа пассива, истина лежит в земле; она обращает ищущего внутрь себя, к силе воображаемой реальности. Нигде на сцене нет Божества,
Эйн- Соф23, или мессианской фигуры. Есть только невинная
цигеле, крайне пассивная и охваченная благоговейным восторгом, и мудрая ведьма, которая может найти выход из плена с помощью сложной сказки.
Жить — значит скитаться. Циклическая структура сказок Дер Нистера предполагает: что бы ни было конечной целью жизни, обнаружить это можно только в замкнутом кругу человеческого разума внутри границ Гедахт. Это не то, что имел в виду рабби Нахман, когда отказывался поведать, как именно первый министр спас царевну. Каждый слушатель мог осознать процесс и цель поисков первого министра в соответствии с фиксированным набором внешних отсылок. Сказки Дер Нистера, напротив, представляют собой самодостаточные произведения, в которых искомые направления не имеют объективной параллели ни на небе, ни на земле. Путь к спасению лежит где-то на пересечении реального и фантастического.
Реальность и фантастика встречаются в горестном для русского еврейства 1913 г., то есть
Дер Нистер видит в этом способ исторического избавления через искусство. Ведь в 1913 г. Шолом- Алейхем опубликовал новое окончание своей саги о человеке и козе — где рассказчик помиловал Шимена-Эле, его семью, его местечко и местечко- близнец Козодоевку. Говорили, что Дер Нистер восхищается монологами Шолом-Алейхема, и насколько акт рассказывания является центральным в творчестве обоих писателей, настолько глубоко сходство между этими двумя уроженцами Украины24. Но «Рассказ об отшельнике и козочке» — это «Заколдованный портной», вывернутый наизнанку и поставленный с ног на голову.
Местечковый пейзаж Шолом-Алейхема неизменен и освящен веками застоя. Есть корчма, расположенная на полпути между полюсами отчуждения и желания, где гнездится черт. Поиски обречены с самого начала, и дойная коза никогда не доберется до дома. Дер Нистер начинает с того, что обставляет место действия каждого рассказа декорациями собственного изобретения. Он вплетает одну историю в другую, а потом еще в одну, для того чтобы границы между реальным и воображаемым оставались туманными и непостоянными. Действие историй разворачивается «На границе», «В пустыне», «В лесу», «там, посреди» неизвестного места; и рассказывает их разношерстная компания ведьм, странников, кукушек, орлов, кротов, верблюдов, великанов и звездочетов. Кризисы, которые нужно разрешить, преодолеваются внутри самодостаточного мира искусства рассказчика, и этот мир решает их самостоятельно. Как отшельник и его козочка достигли цели? Став неизменными.
Катастрофическая близость вымышленного мира Шолом-Алейхема здесь заменена «мистической атмосферой», по выражению одного читателя, напоминающей полузабытые легендарные и сказочные сюжеты, в которых категории времени и места сходятся только в начале и в конце. А в остальном время и случайность следуют различными путями25. Отвергнув смеховые цитаты, целью которых является демонстрация учености и остроумия рассказчика, Дер Нистер практически не использует гебраизмов и славянизмов, неточно цитирует классические источники, и в целом придерживается строго выверенного, тщательно отделанного литературного стиля, который напоминает средневековый мир романтики и сурового аскетизма. Например, о но- зире не слышно было со времен «Царевича и отшельника» (Константинополь, 1518) Аврагама ибн Хасдая — ивритоязычного рассказа о жизни Будды26. Выуженный из далекого прошлого, этот средневековый сюжет проходит через призму разума. Разума, который ничего не делает, а только ждет и рассказывает: Гедахт.
Только избранный, связанный обетом молчания, неподвижности и целомудрия, унаследует семя истины. Поиски отшельника свободны от земных ограничений, чтобы он мог целиком посвятить себя погоне за совершенством. Отшельник — это тот крошечный осколок прошлого, который Дер Нистер сохранил, чтобы воплотить собственный художественный и этический идеал. Аскетическое поведение отшельника бесконечно далеко от лингвистической избыточности Шолом-Алейхема и трагикомических попыток местечковых евреев добиться хоть какого-то счастья в рутине жизни. Если Шолом- Алейхем переписывал местечковые сатиры и сказочные сюжеты, чтобы достичь новой веры в фольклорном духе, то Дер Нистер вскоре перенесет все на свете, даже патриарха всех идишских романов, залихватский рассказ о Бове и царевне Друзане, в хижину отшельника. Отшельник стоит как скала, которую не могут поколебать ни материализм, ни удобства буржуазной жизни, ни компромиссы коммерческого искусства.
К счастью или к несчастью, Дер Нистер был учеником не Шолом-Алейхема, а Переца. Именно к Перецу совершил паломничество двадцатитрехлетний Пинхас Каганович. Именно благодаря Перецу Дер Нистер научился шлифовать свой фантастический стиль. Именно Перец преподал ему урок, как превратить еврейский мессианизм, мистицизм и фольклор в средства достижения художественного обновления и индивидуальной свободы. Аристократические манеры Переца и его идеалистическая риторика были тем материалом, из которого были выкованы личность и поэтическая проза Дер Нистера. Но эта наука очутилась в гораздо более враждебном окружении, чем Перец мог себе представить, и Дер Нистер заплатил за нее высокую цену27.
Первая мировая война и большевистская революция укрепили веру Дер Нистера в союз высокого искусства и реальности. С его точки зрения, крах старого порядка в России знаменовал собой грядущий подъем нового священного сообщества странствующих писателей, художников и учителей. Когда тридцатидвухлетний отец семейства с женой и трехлетней дочерью зимой 1916 г. переехал в Киев, он мало что мог предъявить, кроме «белого билета», освобождающего его от действительной военной службы. Он ненавидел саму мысль о преподавании иврита и надеялся заработать на жизнь переводами28. Первым объектом его внимания стали сказки Ханса Кристиана Андерсена29. Годом позже Дер Нистер опубликовал «Сказки в стихах для детей» с изумительными иллюстрациями Шагала30. Принимая активное участие в работе недавно организованной сети идишских светских школ, Дер Нистер к концу войны начал воспринимать образование как передний край эстетической революции.
Среди целей, которые ставил перед собой киевский кружок художников, писателей, критиков и деятелей образования, было создание соответствующей литературы на идише для детей. Поэтому они составили опись всех довоенных развлекательных книг, написанных Перецем, Шолом-Алейхемом, Авромом Рейзеном и т. д., и оценили, насколько эти книги подходят для детей дошкольного и школьного возраста. Педагог Х.-Ш. Каздан освещал эту деятельность в новом литературном обозрении Бихер-велт (Киев, 1919), где он низвел классиков до статуса фольклора и возвысил фольклор и народное искусство как средства абстрактного модернизма31.
Главным для новой эстетики было слово лубок, русский термин, обозначающий народное искусство примитивной сатиры32. В том же выпуске Бихер-велт, Каздан и Йехезкл Добрушин хвалили примитивизм лубка, считая его особенно подходящим для еврейского ребенка. Используя еврейскую фольклорную иконографию, утверждали они, можно найти ключ как к детской коллективной психологии, таки к уникальным духовным качествам еврейской народной жизни. Шагал был художником, которого оба автора особенно хвалили, а в его иллюстрациях к «Сказкам в стихах»