всего Эмиль ненавидел необходимость наносить и снимать толстый слой грима, который имитировал струпья оспы на лице Людовика XV[112]. Как бы то ни было, Любич терпеливо выносил его брюзжание до самой последней сцены.
Наконец мы вернулись в Берлин, чтобы снимать сцены в павильоне. Едва был отснят эпизод, в котором Эмиль «умирает», как он помчался прочь в артистическую поскорее снять ненавистный, успевший затвердеть грим. Но только он закончил это непростое занятие, как туда пришел Любич и сказал:
— Прости, Эмиль, но я забыл отснять очень важный крупный план твоего лица. Нужен еще один дубль…
Разразившись проклятьями, Яннингс спросил, какой именно дубль нужен.
— Ну как же, сцена в гробу, — сказал Эрнст. — Последнее прощание Дюбарри с тобой… Не понимаю, почему в сценарии его нет…
Эмиль, страшно недовольный, ворча и бранясь последними словами, вынужден был снова загримироваться и вернуться на съемочную площадку, чтобы улечься в гроб. Его накрыли крышкой, в которой имелись отверстия для вентиляции… Любич беззвучно подал сигнал, чтобы все отошли подальше. Примерно пять минут все было тихо, но потом из гроба раздался приглушенный сердитый возглас:
— Какого черта? Что там у вас? Когда начинаем?
Ответа не было, и Эмиль принялся бешено колотить по крышке. Потом он смог сдвинуть ее, но лишь обнаружил, что на съемочной площадке никого нет, и заныл:
— Куда вы все подевались?
Тут уже никто не мог больше сдерживаться и, отчаянно хохоча, все стали вылезать отовсюду, кто куда успел спрятаться. Надо ли говорить, что Яннингс не нашел это смешным. Правда, он вообще не отличался чувством юмора. Он заявил, что отныне не будет ни с кем из нас иметь дела… Но при виде того, как он все больше и больше распалялся от ярости, мы лишь сильнее хохотали.
Что ж, Эмиль сдержал свое слово — до самого дня премьерного показа «Мадам Дюбарри». Его устроили в крупнейшем тогда кинотеатре Европы — «УФА-Паласт» в Берлине. Собственно, это был вообще первый кинопоказ в недавно построенном кинотеатре. Четыре тысячи мест[113] заполнила почтенная публика — служители муз и представители высших слоев общества. Но имелись в зале и стоячие места, у задней стенки. Для нас — Любича, Яннингса и меня — зарезервировали специальную, украшенную цветами ложу. Уже заговорили о том, что этот фильм может ознаменовать начало новой эпохи в кино, поэтому на нашу премьеру съехались представители многих кинокомпаний со всего мира. Атмосфера в зале была особенная, все предвкушали возможность стать свидетелями удивительного зрелища.
Кадр из фильма «Мадам Дюбарри», 1919
Когда фильм закончился, в зале некоторое время царила мертвая тишина. Казалось, Эмиль был даже рад этому… Мы с Любичем нервно переглянулись. Неужели зрителям не понравилось то, что мы считали своим лучшим достижением? И тут грянул гром аплодисментов! Оглушительные овации в нашу честь никак не прекращались, все в зале поднялись с мест и долго аплодировали стоя. Кто-то даже пытался прорваться в нашу ложу. Мы было перепугались, что в порыве безумного энтузиазма нас могут попросту разорвать на клочки…
В конце концов я действительно оказалась у кого-то на плечах, меня носили по залу, а зрители скандировали: «Да здравствует королева Пола!»
Петроний в своем автомобиле ждал меня снаружи, чтобы постараться оградить от толпы, восторг которой уже граничил с истерикой. Когда мы наконец смогли уехать, он сказал с гордостью:
— Ну вот, теперь всем стало ясно то, что я всегда ощущал, моя королева…
— Да, это, может быть, величайший триумф всей моей жизни, — откликнулась я. — И я никогда его не забуду…
Руководство УФА устроило в нашу честь грандиозный прием в невероятно роскошном ночном клубе Palais Heinroth. Когда мы вошли туда, присутствующие снова бурно приветствовали нас, и тут один человек невысокого роста, с грустным выражением лица, с трудом пробрался через толпу к нашему столу. Если бы не его необычный вид — он был весьма щеголевато одет, но при этом выглядел довольно жалко, — я едва ли обратила бы на него внимание.
Его манера держаться и выражать свои эмоции была очень необычной, а кроме того, казалось, что он вот-вот опрокинется: его ступни, обрамленные в элегантные, черные, лакированные туфли с серыми замшевыми гамашами на пуговицах, были миниатюрными, тогда как крупная голова — несоразмерно большая… В общем, Альберт Кауфман, агент американской кинокомпании Famous Players-Lasky[114] в Германии, вскоре представил мне этого человечка: «Познакомься, Пола, это Чарли Чаплин».
Великий Шарло — так называли Чаплина в Европе — ничуть не походил на свой образ в кино. Знаменитых усиков щеточкой вообще нет, волосы уже начали седеть. Единственной привлекательной физической чертой у него были руки, в которых вечно дымила сигарета. Он столь выразительно жестикулировал, что, несмотря на мое крайне слабое знание английского, нам почти не требовался переводчик.
Я с радостью позволила ему монополизировать общение в течение всего вечера нашего кинотриумфа, хотя это и не понравилось Петронию. Отвечая на его вопрос, как именно он создал свой образ бродяги и шута, Чаплин с обезоруживающей прямотой сказал: «О, господин Шлебер, если бы я был таким же рослым красавцем, как вы, мой бродяга просто не появился бы на свет… Понимаете, мне бы тогда вообще не понадобилась маска». Он даже не обратил внимания, что за столом все смолкли, услышав это признание. Чаплину всегда было безразлично, сколь сильно он раскрывался перед другими людьми: главное для него — остаться в центре внимания.
Пола Негри и Чарли Чаплин, 1920-е годы
На следующий день Кауфман пригласил нас на грандиозный ланч, устроенный в честь Чарли в гостинице «Адлон». Там появился и Пауль Давидзон, который прямо-таки сиял от счастья. Еще бы: благодаря успеху нашей премьеры владельцы кинотеатров по всей Европе собирались нарушить существовавший запрет и закупить фильмокопии «Мадам Дюбарри» для показа в своих странах. Это создало прецедент, позволивший изменить в дальнейшем судьбу проката для всех снятых в Германии фильмов.
Чаплин и в этот раз сконцентрировал все свое внимание на мне. Он был так воодушевлен, что говорил очень быстро, и я не могла все понять. Но суть его слов была ясна: он старался убедить меня уехать из Берлина и перебраться в Америку. Он был уверен, что там меня ожидает невероятный успех. В ответ я лишь вежливо улыбалась. В Германии моя слава была уже столь велика, что большего и желать трудно, а что гораздо важнее — здесь у меня