попросила ее подсунуть листок под дверь номера Петрония, а сама легла спать и, как это ни удивительно, крепко уснула. Что ж, в молодости праведный гнев порой действует как лучшее снотворное…
Меня разбудил яростный стук в дверь номера и властный голос Петрония, который требовательно приказывал:
— Впусти меня! Впусти меня!
Лена, подбежав к моей кровати и ломая руки, вопрошала:
— Что же делать? Как быть?
— Пусть стучит! — высокомерно ответила я.
— Но как же соседи на этаже? — воскликнула она.
— А вот пусть кто-нибудь пожалуется, тогда им займется администрация отеля.
В конце концов он удалился, крикнув напоследок, что еще вернется. Я лишь повернулась на другой бок и снова уснула, крайне довольная собой. Но когда кто-то принялся лизать мне лицо, я подскочила от испуга. Улыбавшаяся Лена стояла в дверях комнаты, держа в руках огромный букет красных роз, а на моей груди сидел очаровательный щенок — французский бульдог, который умоляюще глядел мне прямо в глаза. Его кличка была Вольфи, и ему, ставшему моим любимцем, предстояло долгие годы сопровождать меня повсюду.
Я раскрыла открытку, подсунутую под его ошейник. Там было написано: «Любимая, пожалуйста, прости меня и позволь все объяснить».
Хотя я и была уверена, что прощу его рано или поздно, все же решила не капитулировать слишком быстро. Я заставила его добрый час дожидаться моего появления в гостиной, а сама тем временем неторопливо принимала ванну и одевалась. Когда же я наконец появилась перед ним, то выслушала его объяснения с невероятно холодным видом. Он, видите ли, застрял на мальчишнике — холостяцком ужине накануне свадьбы одного знакомого.
— Ужин до четырех утра? — спросила я. — Что же за меню у вас там было?
— Пойми, там же был принц Гогенлоэ[107]… В этих кругах не полагается уходить, пока не уйдет он, а его светлость просидел там почти до пяти утра. Позвони Августу. Он тоже был там и все тебе расскажет как есть.
Я тут же разбудила беднягу Августа, который пытался выспаться после прошедшей бессонной ночи. Он раздраженно подтвердил все, что поведал Петроний, и напоследок сказал: «Ну почему вы не можете ссориться как все нормальные люди? Любовникам полагается ругаться по вечерам!»
Петроний поцеловал меня со словами:
— Между прочим, раз уж речь зашла о холостяцких вечеринках и свадьбах, отчего бы нам не пожениться?
И надел мне на палец кольцо с бриллиантом в двадцать карат.
Я рассмеялась:
— Надо же — и цветы, и щенки, и бриллианты… Сколько дел ты уже переделал за это утро?
Потом вздохнула и попыталась снять кольцо. Он же удержал мои пальцы и закрыл кольцо.
— Нет-нет, оно твое, невзирая ни на что. Твое — и только. Если не для помолвки, тогда ради нашей любви.
Я отодвинулась от него и горестно вымолвила:
— Ничего не получится. Евгениуш отказывается дать согласие на расторжение брака. — Я бросилась в его объятия, прижалась к нему. — Разве нам с тобой нельзя жить так, как прежде? Прошу тебя, дорогой мой. Мы же счастливы. Не нужно ничего менять.
— Ну, так и быть. Пусть все будет по-прежнему, на какое-то время.
— Нет! Ни в коем случае! — воскликнула я. — Никаких ограничений. Это навсегда!
Он грустно покачал головой:
— Понимаешь, Пола, настанет день, когда нам станет мало того, что между нами. Даже когда двое любят друг друга так сильно, без заключения брака не будет твоего «навсегда».
Я хотела крикнуть ему в ответ, что он неправ, однако в душе понимала, что на самом деле его слова справедливы.
Через несколько недель Петронию в очередной раз пришлось уехать по делам. Я каждый вечер слонялась из угла в угол в своем гостиничном номере и без конца жаловалась, как мне его не хватает. В результате Паола, которой вконец надоели мои стоны, уговорила меня пойти на танцы с ее компанией друзей. Я согласилась, посчитав, что это вполне безобидное развлечение.
Когда мы с Отто весело отплясывали в одном из джаз-клубов, там неожиданно появился Петроний. Он вернулся из поездки раньше ожидаемого срока, и Лена рассказала ему, где меня найти. Он был в такой ярости, что, грубо схватив меня, потащил за собой прочь из зала с таким бешенством, что окружающие уставились на нас в полном недоумении. Я расхохоталась:
— Дорогой мой, не стоит ревновать меня к Отто. Он для меня ничего не значит. Если бы тебе нравилось танцевать, я вообще не ходила бы с ним на танцы.
Когда мы вышли на улицу, Петроний сказал:
— Дело вовсе не в Отто, а в том, что ты пришла в подобное заведение. Ты слишком известная, публичная фигура, чтобы бывать тут. Люди же копируют тебя во всем. Если ты приходишь в такой клуб, значит, публично выступаешь в его поддержку.
— Ну и что? Что в этом плохого? Тут люди веселятся, танцуют…
Когда мы сели в машину, он, повернувшись ко мне, объяснил мягким тоном:
— Вот из-за таких заведений, как это, город приходит в упадок.
Я собралась возразить ему, но он остановил меня:
— Нет-нет, дай закончить. К нам сейчас приезжают со всего света кто хочет развлекаться так, как им не позволено у них на родине. Мы, немцы, никак не можем прийти в себя из-за этой войны. Германия вообще не знает сейчас, куда двигаться дальше. Это новое чувство полной раскрепощенности, беспечности — оно нам только вредит. Оно скрывает подспудное насилие, и это до добра не доведет…
Я пообещала, что больше не пойду туда. Он наклонился, поцеловал меня и сказал:
— Но кроме того… ты права. Я в самом деле приревновал тебя. Я торопился к тебе от самого Лондона, а ты пошла на танцы с другим…
Петроний постоянно заботился о моем здоровье. Кто-то из его близких болел раньше туберкулезом, и потому он тоже без конца мне напоминал, что возможен рецидив. В промежутках между съемками Георг увозил меня к себе на родину, в Дрезден, где высоко над городом, на горе, располагалась великолепная туберкулезная лечебница. Он договаривался, чтобы я проводила там несколько недель, отдыхала, приходила в себя, а он в это время занимался делами на принадлежавшей ему текстильной фабрике, которая находилась поблизости.
Ближе к концу моего срока пребывания в лечебнице он стал устраивать небольшие вылазки в город. Тот Дрезден, который я так полюбила, практически весь оказался разрушенным во время бомбардировок во Вторую мировую войну. Этот город на берегах Эльбы славился своим невероятным очарованием, там все дышало культурой, неспроста его называли германской Флоренцией или Флоренцией-на-Эльбе. Мы с Петронием обожали бродить по