я туда приеду, и тогда сам появится там, будет со мною. И все будет как прежде… На следующее утро весь Санкт-Мориц гудел от рассказов о том, какой грандиозный прием был нам оказан. Все принялись строить планы, как и когда созвать гостей на прием в честь Полы Негри, а она тем временем незаметно, тихо ускользнула из города, никому не сообщив об отъезде. Так было лучше. Меня уже так чествовали, что большего невозможно было и представить, и наш недолгий отдых закончился.
Если французское правительство до сих пор не наградило орденом Почетного легиона того, кто написал песню «Апрель в Париже»[118], это большое упущение, которое следовало бы поскорее исправить, поскольку невозможно создать более приукрашенное изображение французской столицы в этот весенний месяц. Слова Т. С. Элиота[119] «Апрель, беспощадный месяц»[120] дают куда более верное представление о Париже. Но даже в самую холодную погоду я не могла отказаться от ненасытного желания увидеть здесь как можно больше достопримечательностей, и пусть это довольно сильно изматывало моих спутниц, мой аппетит лишь разгорался, и я стремилась увидеть еще больше.
Многие вечно жалуются на то, как ведут себя французы, однако мне лично это никак не мешало. Их поведение, на мой взгляд, абсолютно соответствует сути французской культуры. В своем наивысшем проявлении столь своеобразная приверженность к мельчайшим деталям позволила им создать невероятные достижения французской кухни, высокой моды, мебели, архитектуры и литературы, а в худшем варианте она же вызвала к жизни раздражающую мелочность парижского официанта или продавца. Невозможно одновременно восторгаться великолепием одних черт и жаловаться на убожество и неприглядность других: и то, и другое составляют в значительной мере определенную часть одного и того же национального характера. При первом же моем знакомстве с Парижем я его полюбила, и было бы слишком неблагодарно с моей стороны утверждать, что мне не нравятся люди, которые создали этот город.
Мы поселились в отеле Claridge на Елисейских Полях в самом конце марта. От Петрония не приходило никаких весточек, даже цветов на этот раз не было, хотя я и послала ему телеграмму из Цюриха, чтобы сообщить, где именно я остановлюсь в Париже. Несколько дней после приезда я удовлетворяла свое любопытство, проглатывая все имевшиеся под руками туристические гиды и книги по истории города. Когда же от него по-прежнему не было никаких известий, я вдруг вспомнила его последние слова: «Можно подумать, что это конец…»
Не имеет смысла пытаться описывать Париж. Это уже очень хорошо сделано до меня. Мне нечего добавить. Он сейчас такой же, каким был вчера, каким был всегда и каким, надеюсь, останется — избалованным, распущенным, экстравагантным, взбалмошным, капризным и прекрасным городом, который создан для любви и любовников. Но даже в отсутствие любви, как это было у меня в первый приезд, я не ощущала себя одинокой. Некоторые города подобны музеям. Париж не таков. Этот город составляет тебе компанию, всюду сопровождает. То и дело ты удивляешься, до чего же он очарователен. В нем всегда можно обнаружить что-то новое, чего ты никогда не замечал, будь это укромный дворик, изгиб улицы или изящное дерево в нелепом скверике, затерянном меж извивающимися узкими улочками Сен-Жерменского предместья. Однажды я взяла напрокат автомобиль и поехала в Версаль. Я бродила там всюду, где бывала сама Дюбарри, часами сидела в ее комнатах. Все было мне настолько знакомо, как будто я действительно бывала уже здесь прежде. Эта женщина давно умерла, но она изменила мою жизнь так, как не смог никто из живых. Если бы я не создала ее образ в кино, то не уезжала бы в Америку. Я по-прежнему была бы в Берлине, с Петронием.
Пола Негри в роли мадам Дюбарри, 1919
Ничто в этом мире не дается просто так, бесплатно. Если родишься красивой и талантливой, за это потребуется заплатить. Дюбарри знала об этом, и теперь это узнала я.
Она как будто говорила мне, что с Господом Богом всегда полагается рассчитываться и нет никакой возможности избежать дня расплаты — Судного дня… При мысли об этом я содрогнулась и бежала оттуда, из Версаля, не желая дольше оставаться наедине с этой дамой, исполненной фатальности. Я вдруг увидела в ее характере слишком много собственных черт.
Уже в первый приезд я заразилась заболеванием, которое с каждым новым визитом лишь прогрессировало, я называю его «парижской лихорадкой». Приезжая туда, я и по сей день ощущаю неистребимое желание не сидеть сиднем, а побывать всюду, совершая неразумные покупки, соря деньгами и живя экстравагантно, расточительно. Мы там каждый день ходили на какое-нибудь представление, будь то в Folies-Bergere[121] или Comédie-Française[122], ужинали в ресторане Maxim's или же в гостинице Ritz. Конечно, мы перебирались и на другую сторону Сены, в Монпарнас, чтобы посидеть в кафе Le Dôme[123] или Le Select среди недавно наводнивших Париж американцев. Эти пылкие, восторженные молодые люди бунтовали против литературного прошлого, отмеченного именами Генри Джеймса[124]и Эдит Уортон[125]. Там в благоуханном воздухе ранней весны над нами незримо парило вдохновение, желание создавать новые, еще не написанные романы. Был ли где-либо и когда-либо еще подобный город, полный жизни, веселья, всяких надежд, как Париж в начале 1920-х годов?! Уже никогда больше не оказаться в том времени, которое было идеальным для знакомства с истинным Парижем. Я изучала коллекции одежды, приходя на показы мод в дома лучших модельеров. Было забавно почувствовать, сколь сильно дефиле напоминали мне посещение церкви: творения Молино[126], Пуаре[127] и только что появившейся тогда Шанель[128] публика встречала с таким же благоговением, так же беззвучно и с таким же душевным трепетом, как это можно было ожидать от прихожан храма. Но больше всего меня восхищало то, что я видела в Доме моды «Ланвен». Его владелица, старая мадам Ланвен[129], создала одну из моих самых любимых моделей — robe de style, «стильное платье», с облегающим лифом и расходящейся конусом книзу юбкой. Мадам Ланвен, ставшая моей верной подругой, внимательно выслушивала мои рассказы о проблемах романтического свойства и давала такие советы насчет любовных дел, какие характерны лишь для истинной француженки.
В какой-то момент в Париже объявился Бен Блументаль, который хотел убедиться, что я здорова и счастлива и что — самое главное! — обо мне пишут в газетах. Агент по печати и рекламе, кого он нанял, прилагал всевозможные усилия, чтобы пресса во всем