на «дороге жизни» нисколько не убавилось, на место погибших вставали другие. Я снова бил, плющил, припечатывал, вызывая в обитаемой куче шуршащее смятение и хлопотливую панику. С чувством жестокого торжества я вдыхал пьянящий запах муравьиного ужаса. К концу смены тропа жизни уже не была такой оживленной. Да и муравейник, заранее ощутив мое приближение, уже не вскипал, а наоборот – затихал, затаивался, цепенел… Через год, снова приехав в лагерь, я поспешил к сараю. Повзрослев и поумнев, я хотел сказать несчастным труженикам и санитарам леса, что больше их не трону, что они теперь в полной безопасности и даже под моей защитой. Но осевшая куча иголок была мертва, на станине мне не удалось обнаружить ни одного муравья… Ни одного! Я победил. А зачем?
…Итак, мы пошли за Козловским к Дальнему лазу, через который когда-то отправились в злополучную клубничную экспедицию. Мне до сих пор мерещится жуткий кошмар: Анаконда, усмехаясь, поворачивается к Лиде, стоящей рядом на трибуне, и говорит, чеканя слова: «Забирайте-ка вашего плодожора!» И маман в полуобмороке сползает на землю, схватившись за флагшток. А Тимофеич выдергивает из брюк, словно саблю, ремень, который на глазах превращается в настоящий, наточенный клинок…
– Зарублю-ю-ю!
И вот что интересно: сколько раз я мысленно запрещал этой фантазии появляться в моем сознании. Без толку: возникает в самый неподходящий момент, как икота. Интересно, почему память мне не подчиняется? Она же часть мозга, а мозг часть человека. Или не часть?..
Дальний лаз скрывался на самом краю Поля, в зарослях иван-чая. Это был пролом в бетонном заборе – просвет с аккуратно загнутой арматурой. Несколько раз щель затягивали проволокой, но вскоре кто-то аккуратно перекусывал или перепиливал стальную паутину и снова открывал дверь в большой мир, ею пользовались, кстати, не только пионеры, но и взрослые. Сам видел, как Тая из Китая, нырнув в лиловый куст, ловко пролезла в щель и бросилась на шею Аристову, нетерпеливо ожидавшему ее снаружи. И они, обнявшись, пошли к просекам, точнее, к Старому шалашу.
Подойдя ближе, я увидел возле Дальнего лаза, на нашей стороне, двух пацанов, одетых по-деревенски – в старье не по размеру, явно доставшееся от старших. Оба парня были босы, а на головах у них красовались кепки. Это уж обязательно: местный без кепки – недоразумение. Оба курили, сплевывая на траву, и переступали с ноги на ногу, отгоняя комаров, кусавших даже сквозь ороговевшие цыпки. В одном из них я с удивлением узнал нашего давнего знакомца. Он вырос, загрубел, но, сохранив во внешности нечто овечье, стал похож на сердитого барана.
– Бяша! – радостно воскликнул я.
– Еще раз так вякнешь, получишь в нюх! Понял? – хрипло предупредил Сашка и демонстративно пожал руку только Вовке. – Что, струхнули, когда наши к вам ломанули? Обделались!
– Ну, вот еще! – обиделся Лемешев. – Ничего даже не струхнули. У нас была катапульта!
– Мы в оцеплении стояли! – зачем-то соврал я.
– Ладно звездить-то! Под кровати спрятались!
– Вранье, – возразил я, удивляясь осведомленности Бяши.
– Ага, смелые – со стволами и собаками! – не унимался наш бывший одноотрядник. – Мильтонов со всего района нагнали! Три дня по домам шастали – Гвоздя искали.
– Нашли?
– Кишка тонка! Курить будешь? – Он протянул Вовке пачку «Севера».
И Козловский, страдая, взял папиросу. Я и сам к тому времени умел курить, не затягиваясь, даже пускал дым через нос. Башашкин, баловавшийся никотинчиком с двенадцати лет, как-то дал мне попробовать американский «Честерфилд», напоминающий наши «Ароматные». Это вещь! Особенно мне понравится фильтр – длинный, с золотым ободком. Но после случая с Карасем, втершимся в пионерские ряды, Анаконда произнесла на педсовете фразу, облетевшую весь лагерь: «Мы должны безжалостно разорвать порочную цепь: “Табак – вино – тюрьма”»! Она приказала вожатым и воспитателям бдительно принюхиваться к пионерам, а также заглядывать в тумбочки, под матрасы и в другие укромные места в поисках заначек и бычков. Пойманный на куреве отправлялся в Москву с волчьей характеристикой. Даже Жаринов, до этого дымивший чуть не в открытую, стал остерегаться. Однако несмотря на опасность, Козел, гордясь уважением местных, размял папиросу в пальцах, по-взрослому сплющил картонный мундштук и осторожно закурил от протянутой спички – не затягиваясь, конечно, иначе обкашляешься.
– Э-э, да ты только зря табак переводишь! – буркнул Бяша, заметив, что Вовка курит не в себя.
– Я сейчас, сразу нельзя, у меня бронхи… – заизвинялся Козловский.
– Ладно, будь здоров – не кашляй! – И местные юркнули в заросли иван-чая.
Мы отругали Вовку за безответственность, а вернувшись в палату, заняли у Жиртреста мятные леденцы, заставив друга сосать конфеты до тех пор, пока табачный дух не исчезнет, а то некурящая Эмма точно учует.
– Ну, дыхни! – требовал я совсем как Лида у Тимофеича в день получки.
– Ну что? – опасливо спрашивал Козловский, перхнув на меня табачищем.
– Чувствуется, соси дальше!
Когда Жиртрест, изнывая от жадности, отдал нам последний леденец, для проверки вызвали Нинку Краснову, и Вовка старательно дыхнул на нее. Она задумчиво сморщилась и, поразмышляв, определила:
– Мятные.
– Тебя про папиросы спрашивают!
– А-а-а… Скорее всего – «Север».
– Ты-то откуда знаешь?
– Григорий Антонович такие курит.
– А кто это?
– Мамин друг.
– Ну и дура – иди отсюда!
Впрочем, в тот раз обошлось. Но теперь я думаю: лучше бы Козел попался на курении и одумался под угрозой высылки в Москву. Постепенно Вовка оборзел и всерьез спутался с востряковскими, он стал исчезать из лагеря, обычно во время кружковых занятий: Голубу говорил, что идет в клуб клеить эсминец или ловить позывные полярников, а руководителю радиосудоавиамодельного кружка Попову врал, будто его бросили на подготовку концерта к родительскому дню. Вернувшись к ужину, Козел, захлебываясь, рассказывал, как запускал с местными ракету, которая взлетала благодаря старой фотопленке. Туго свернутая, закатанная в фольгу и подожженная, она извергала вонючую реактивную струю – и ракета уносилась к облакам.
Вовка живописал нам, как мотался на тарзанке, привязанной к старой ветле над колхозным прудом. Захлебываясь, хвастался, как они тайком жарили в лесу на костре голубей, набитых из рогаток. Мы с Пашкой, хоть и завидовали, но предупреждали друга, что дело кончится очень плохо. Не помогало, Козел словно сошел с ума. Однажды внезапно созвали сбор дружины. В лагерь привезли ветерана, звенящего медалями, как цыганка монистами. И нам пришлось вдохновенно врать подозрительному Голубу, что, мол, не явившийся Лещинский пошел в медпункт из-за боли в животе.
– Понос? – насторожился вожатый.
– Наоборот, – нашелся я.
– Ерунда, – успокоился Коля. – Одна таблетка пургена – и на семь метров против ветра…
Вообще-то пурген изобретен для того, чтобы подсыпать его врагам в компот, выводя неприятеля из строя, но при необходимости лекарство можно использовать и для борьбы с запорами.
18. Скверная история
Гвоздя вскоре поймали в Домодедове. Если верить рассказу Голуба (мы слышали через стенку), бандит сначала залег на дно и затаился, но как-то