class="p1">Голуа так орал, что одна бакенбарда отстала, и мне стал виден багровый рубец на его щеке.
На арене повторилось почти то же, что вчера. Только я на втором туре приоткрыл глаза. Но руками я все ещё сам не действовал. Голуа ворочал ими и покрикивал:
– Сами старайтесь, сами! Дю кураж!
Он меня снова отпаивал коньяком. Он хвалил меня, говорил, что теперь он видит, что дело пойдёт, что он даст афишу. Через неделю можно выступить.
– Да, – сказал он, когда я уходил, пошатываясь, из уборной, – да, а коньяк купите сами. Серьёзно. Вы выберете, какой вам больше по вкусу.
Билетёрша, наша делегатка, перед представлением принесла мне книжку. Она долго мне не давала её в руки, всё хлопала книжкой по своему кулачку и выговаривала мне:
– Ты, товарищ, теперь обязан, как член профсоюза, требовать, чтоб твой валютчик этот тебя застраховал. Требовать! Понимаешь? А если что, сейчас же скажи мне. Нашёл себе, скажи, дураков каких! Вот тебе книжка, и чтоб завтра же он взял страховку!
Я сделал дурацкую морду и смотрел в пол. Больше всего потому, что брал от неё фальшивую книжку.
Теперь в кармане была книжка на Мирона Королькова; мне очень хотелось совсем быть Мироном, но в шапке были эти квитанции, и от них мне и приятно и жутко. Я шёл от билетерши, и тут на лестнице меня ждал Савелий.
– С союзом вас! – И он мотнул шапкой в воздухе. – Нынче у вас выходило – ах как замечательно! Артист, артист вполне, народный артист Советской Республики Эр-Эс-Эф-Эс-Эр!
Он шёл за мной по лестнице. Мы проходили через пустой буфет, и тут Савелий сказал:
– Трёшечки не будет у вас?
У меня было два рубля и мелочь.
– Хочешь рубль? – И протянул в руке бумажку.
– Да что ж это вы? – фыркнул Савелий. – Это что? Как нищему? Скажи, буржуем каким заделался. Давно ты сюда слез-то?
– У меня же нет трёшки, понимаешь?
– Поняли! – Савелий мотнул вверх подбородком и зашагал.
IX
Мы работали с удавом теперь уже в три тура, как говорил Голуа. Уав переползал кольцами через меня три раза. Я уж стал двигать кольца, и француз со своей рукой наготове командовал:
– Ниже, ниже! Хватайте второе кольцо!
И я чувствовал под пальцами тяжелое, твердое тело змеи: живая резина.
Теперь уж музыка обрывала свой марш, едва удав подползал ко мне, и барабан ударял дробь тревожно, всё усиливая и усиливая. В прежние времена ударяли дробь, когда человека казнили. После третьего «тура» барабан замолкал, звякала форточка в клетке, удав спешил схватить кролика и волнами, как верёвка, которую трясут за конец, быстро уползал в клетку. Я уже не закрывал глаз и не шатался на ногах.
В воскресенье вечером должен был идти первый раз при публике наш номер с удавом.
Оставалось ещё четыре дня.
– Вы видите, мой друг, – сказал мне Голуа, – это же просто, как рюмка абсенту. Этот фальшивый риск только опьяняет, правда ведь? Бодрит! И вы на верном пути. Три минуты, и двадцать пять рублей. И вы уже, я заметил, обходитесь без коньяку, плут этакий!
Француз обнял мою талию и защекотал мне бок, лукаво подмигнув.
Я оделся и вышел пройтись.
Я шёл, совершенно не думая о дороге. Я сам не заметил, как очутился у своего дома.
Схватился только тогда, когда уже повернул в ворота. Наш дворник с подручным скребли снег на панели. Я на минуту задержался.
– А кого надо, гражданин? – окликнул меня дворник. Я бухнул сразу:
– Корольковы тут?
– Таких не проживают, – отрезал дворник.
– Нет у нас такого товару, – сказал подручный, опёрся на скрябку и подозрительно уставился на меня. Я повернул и быстро пошел прочь. Я завернул за угол и ускорил шаги.
Улица была почти пуста, и я уже хотел завернуть ещё за угол, как вдруг увидел двух девочек. Девочки шли и размахивали школьными сумками. Они так болтали, что не видели ничего.
Я узнал – справа моя Наташка!
Сердце моё притаилось: окликнуть? Если б одна была она… Я прошёл мимо, дошёл до угла, обернулся и крикнул громко:
– Наташа! Наташа!
Наташа сразу волчком повернулась. Она смотрела секунду, выпучив глаза на незнакомого человека, красная вся от мороза и волнения, и стояла как вкопанная.
– Наташа! – крикнул я ещё раз, махнул ей рукой и бегом завернул за угол. Тут было больше народу, и я сейчас же замешался в толпе. До цирка я шёл не оглядываясь, скорым шагом и запыхался, когда пришёл.
На дверях цирка мне бросилась в глаза новая афиша. Огромными красными буквами стояло:
МИРОНЬЕ
Я подошёл и стал читать.
Всем! Всем! Всем!
В воскресенье состоится первая гастроль известного укротителя неустрашимого МИРОНЬЕ
Первый раз в СССР!
На арене царь африканского Конго КРАСАВЕЦ УДАВ КОРОЛЬ.
Редчайший экземпляр красоты и силы 6 метров длины!
Борьба человека с удавом!
МИРОНЬЕ будет бороться с чудовищем на глазах публики Детей просим не брать.
И тут же в красках был нарисован мужчина в такой же безрукавке и жёлтых брюках, в каких я работал, и этого человека обвил удав. Удав сверху разинул пасть и высунул длиннейшее жало, а Миронье правой рукой сжимает его горло.
Вот какую афишу загнул француз. Мне было противно: мне так нравилось, что на наших цирковых афишах правдиво и точно рисовали, в чём состоят номера, и даже артисты бывали похожи. И чего он, не спросясь меня, окрестил меня Миронье? Рожа у меня была на афише, как будто я гордо погибаю за правду.
В конюшне все были в сборе, и, пока ещё не начали готовиться к вечеру, все болтали. Я вошёл. Осип засмеялся ласково мне навстречу:
– Видал? – И Осип стал в позу, как стоял Миронье на афише, поднял руки вверх. – Ирой!
Все засмеялись.
– Миронье! Миронье!
Савелий стоял в хлёсткой позе, опершись локтем о стойло и ноги ножницами. Держал папиросу, оттопырив мизинец.
– Миронье, скажите. Много Миронья развелося!
Все на него глядели.
– У^авист! – фыркнул Савелий. – Усики наклеивает. Вы бы, барин, свою бородку обратно наклеили. Звончей было бы.
Савелий говорил во всю глотку, туда – в двери. Все оглянулись. В дверях наша делегатка билетёрша кнопками насаживала объявление от месткома.
– Своячки! За шубу посвоячились. В советское время, можно сказать, такие дела в государственном цирке оборудовать.
Билетёрша уже повернула к нам голову.
Я шагнул к ней.
– А, товарищ Корольков! – И билетёрша закивала.
– Какой он, к черту Корольков? – закричал Савелий.
– Знаю, знаю, – засмеялась