музыку. Король уж привык «работать» под этот марш. Я узнал, что Голуа прибавили до семидесяти долларов за выход, и я потребовал, чтоб за это он взял моё содержание за свой счёт. Голуа возмутился.
– Это вероломство! – кричал он на всю гостиницу. – Честь – это есть честь.
Но я намекнул, что я могу заболеть, и даже сделал кислое лицо. Француз ушёл, хлопнув дверью. Но ночью, после представления, он ворчливо сказал в коридоре:
– Больше семи рублей в сутки я не в состоянии платить за вас, – и нырнул за дверь.
«Ничего, валиком», – твердил я себе, засыпая.
Дела мои шли превосходно. Я получил моё жалованье за месяц. Все сто рублей я перевёл в банк. Это уж были последние сто рублей. Я ходил в тот день именинником. Я теперь думал только о том, чтобы собрать ещё немного денег для семьи. Я решил, что скоплю им шестьсот рублей. Пока меня будут судить, пока я буду в тюрьме, пусть им будет легче житься.
Мы переезжали с французом из города в город. Голуа уже заговаривал о загранице! Кудавуя почти привык. Я говорю «почти», потому что каждый раз, как открывалась на арене клетка, по мне пробегала дрожь.
Мы гастролировали на юге, и уже повеяло весной. Удав стал веселей; он живей подползал ко мне, он спешными, крутыми кольцами обвивал меня, – этого бы никто не заметил. Сам Голуа этого не видел, это мог чувствовать только я, у которого под руками играли упругие мышцы удава. Я чувствовал, что удав сбросил свою зимнюю лень. Наш номер кончался в две минуты. И я каждый раз слышал вздох всего цирка. Француз не врал: зрители еле дышали, пока удав, как будто со злости за неудачу, с яростью завивал вокруг меня новое кольцо.
У меня было уже шестьсот рублей. Но деньги сами плыли мне в руки. Я играл без проигрыша. Я теперь сам выбирал, куда мне стягивать кольца змеи – вниз или вверх. Я вертел змеёй как хотел. Этот резиновый идиот впустую проделывал свою спираль и оставался в дураках. Мне нравилось даже играть с ним, когда он был на мне; я его уж нисколько не боялся. Я решил добить мои сбережения до двух тысяч. Свое жалованье за работу с собаками я целиком отправлял семье.
Был, помню, праздник. Народу, как всегда на наши гастроли, привалило множество. Было тепло. Толпа была пёстрая, и яркими пятнами светились в рядах детские платья. От манежа попахивало конюшней.
Шёл дневной спектакль – в этот день у меня было два выхода с удавом. Оркестр бодро грянул мой марш, вся публика привстала на местах, когда пополз удав. Он быстрыми волнами скользнул ко мне, шурша опилками по манежу. Голуа стоял рядом, как всегда держа под накидкой свой маузер. Удав набросил своё тело кольцом, но я шутя передвинул его выше: удав скользнул дальше. Я работал уверенно, играючи. Шёл третий тур. Я уже лениво перебирал кольца. И вдруг услышал:
– Манипюле! Манипюле!
И в это время я почувствовал, что кольцо змеи с неумолимой силой машины сжимает! Я ударил по кольцу кулаком, как о чугунную трубу, и я больше ничего не помню.
…Потом мне рассказали, что Голуа выстрелил, весь цирк сорвался с мест с воем: женщины бились в истерике. Конюхи, пожарные бросились ко мне.
Я очнулся в больнице. Я открыл глаза, обвёл эти чересчур белые стены без единого гвоздика, без картинки, увидал на себе казённое одеяло и сразу всё понял. Я не знал, цел ли я, и боялся узнавать. Я закрыл глаза. Я боялся пошевелить хоть одним членом, чтоб не знать, ничего не знать. Я забылся.
Меня разбудил голос: кто-то негромко, но внятно и настойчиво говорил надо мною:
– Миронье! Вы слышите меня, Миронье!
Я открыл глаза: надо мной, в белом халате, стоял доктор в золотых очках. За ним стояла сестра в белой больничной косынке.
– Как вы себя чувствуете? – спросил доктор по-французски.
– Я русский, – сказал я. – Спасибо. Не знаю. Скажите, доктор: я совсем пропал? – сказал я и почувствовал, что слёзы застлали глаза и доктор расплылся, не видно. Я невольно поднял руку, чтоб протереть глаза. Рука была цела. Но доктор закричал:
– Не двигайтесь, вам нельзя! Но с вами беды большой нет. Мы поправимся. Ничего важного. Помяло вас немного. Но это, оказывается, лучше, чем из-под трамвая. Порошки давали? – обратился он к сестре.
Я видел, что все больные – нас было в палате человек тридцать – обернулись ко мне. Иные привстали на локте.
– С добрым утром! – говорили мне. И все улыбались.
– Сестрица, что со мной? – спросил я, когда ушёл доктор. – Как всё было? Я буду жить?
– Живём, чудак, – сказал мне сосед. – Мы-то думали – француз.
– Я спрятала номерок – сами прочтёте, я не была, не видела.
И вот я читал в старом номере местной газеты:
«УЖАСНЫЙ СЛУЧАЙ В ЦИРКЕ
Вчера на арене цирка разыгралась потрясающая драма.
Гастролирующий в нашем городе артист, укротитель Миронье, показывал свой номер – борьбы человека с удавом. Номер состоял в том, что чудовищная змея обвивала кольцами укротителя, но Миронье удачными манёврами выпутывался из её объятий. Вчера, когда змея третий раз обвилась вокруг тела артиста, последний почему-то замешкался, и чудовище сдавило несчастного артиста в своих железных объятиях. Стоявший рядом с револьвером наготове ассистент артиста выпалил и разнес в куски голову чудовища разрывной пулей. В цирке возникла необычайная паника. Судорожные движения змеи, однако, продолжали своё дело. Сбежавшиеся служители и товарищи пострадавшего при участии пожарных освободили несчастного артиста при помощи топора, оказавшегося у дежурного пожарного. В бессознательном состоянии Миронье был доставлен в больницу. У пострадавшего оказались поломанными три ребра и перелом левой ключицы. Опасаются осложнений от внутреннего кровоизлияния.
Думаем, что настоящий случай откроет глаза любителям “сильных номеров”, которые приближают наш цирк ко временам “развратного Рима”».
«Три ребра и ключица! – подумал я. – Вот счастье-то!» И я смело пошевелил ногами. Ноги работали исправно.
Я спросил, какой день. Оказалось, что я третьи сутки в больнице.
XII
На другой день утром я уж из коридора услыхал трескотню Голуа. Он болтал и шёл за сестрой. Она ничего не понимала и смеялась.
– Ах, месье Мирон! – кричал с порога Голуа. – Какое несчастье! Но вы живы, и это всё. Жизнь – это всё. Но Король, Король! Короля нет. Я размозжил ему голову. Такой красавец! И вы знаете, его разрубили на куски, – вы бы плакали (я уверен), как и я, над этими кусками.