Повторяю, Екатерина Валерьяновна не из тех, кто отдаст предка кому бы то ни было. И я такая — не отдам предка. Понимая ее, слушаю, как она пробует объяснить мне всю эту ситуацию иначе: мол, бабушка наговорила на себя, спасаясь.
Может быть, и так — спорить не берусь, не имея материалов, да и не моя это тема — Владимир Лорберг.
Пытаюсь представить себе Екатерину Калинину в 1924 году (критический год ее жизни. — Л.В.). Пламенная большевичка — она узнала о провокаторстве брата. Ее честная, твердолобая, прямолинейная натура возмущена до глубины души: брат должен искупить вину любой ценой. Даже ценой жизни.
Можем ли мы, сегодняшние, судить своим, сегодняшним, судом тех людей? То, что тогда было подвигом, сегодня может быть расценено как злодейство. То, что тогда было злодеянием, сегодня смотрится как подвиг или вполне оправдываемый поступок.
Хотя, кажется, провокаторство никогда подвигом не считалось.
Но родной брат…
Возможно, побег на Алтай как-то связан с делом Лорберга. Убежать, не мозолить глаза, не объяснять никому… Возможно, и год 1924-й критический из-за брата. Классовая борьба с врагом не со Сталина же началась.
Если Аллилуеву чуть не выгнали из партии за опоздание на работу, а Крупской Сталин грозил Контрольной комиссией за непослушание, то тень провинившегося брата была опасна для Калининой. В противном случае ей в 1924 году не поздоровилось бы?
Но родной брат…
Не судите, не судимы будете. Старо?
Нет, вечно. Так же, как «есть Божий Суд». И лишь ему подсудна Екатерина Ивановна. Никак не Сталину. Тем более — нам, внукам и правнукам.
* * *
— Скажите, — спрашиваю я Екатерину Валерьяновну, — вы ведь хорошо помните бабушку, какая она была?
— Она была центром семьи. Всегда. Главой. А мы вращались вокруг нее. Это, наверное, главное.
И тут я вспоминаю рассказ писателя Разгона о Екатерине Калининой, которая работала в лагерной бане и очищала от вшей и гнид одежду моющихся арестантов.
— Бабушка была большая аккуратистка. До педантичности. Наверно, это эстонская черта. Она могла и не вытряхивать вшей. Наверно, бабушка думала не о том, как противно ей бороться со вшами, а о том, как приятно будет людям после бани облачиться в незавшивленную одежду. Хоть ненадолго.
И я подумала: правильно, Екатерина Валерьяновна, никому не отдавайте свою замечательную бабушку, которая, будучи первой дамой государства, сумела никогда не быть ею, а осталась плотью от плоти народа — эстонского ли, русского ли, — простого и сложного, прямолинейного и противоречивого, как сама жизнь.
Личное не имеет общественного значения
Причудливо изменяясь, властные и оппозиционные структуры долгих времен и разных народов ведут борьбу в двух основных направлениях: сохранить существующее положение вещей и изменить существующее положений вещей, двигаясь при этом навстречу друг другу. Этим целям посвящены все нарождающиеся и умирающие идеи. В месте их встречи возникают взрывы, пожары и революции. Так было всегда, так будет до тех пор, пока некая изначальная идея не повернет человечество на круги своя, на путь единственно перспективных гармонических отношений с Природой и Космосом.
Россия и ее наследник Советский Союз, на глазах снова превратившийся в Россию, в течение многих веков представляли собой поле битвы за земли, воды, сферы влияния — за души. Нигде в мире борьба не достигала таких размеров, прямо пропорциональных размерам территории, недоступной тотальному захвату извне. Кажется, вот-вот — и навеки распадется этот карточный домище на песке, а гладишь — сами собой начинают составляться его части.
И каждое время обладает своими неповторимыми особенностями, зарождаясь друг в друге и на своем психо-общественном уровне подавляя то, что еще недавно господствовало.
И каждое время ни формой, ни содержанием совершенно не похоже на предшествующее, принципиально неадекватно только что прошедшему — посему идет взаимоотторжение.
Неперспективно рассматривать «вчера» с позиций «сегодня». То, что в недавнем прошлом кажется сегодняшним людям сущей дурью, чепухой и даже преступлением, тогда многим из них казалось верхом ума, прозорливости и подвига. Хотя, конечно же, зерна будущего уже зрели в недрах того времени и набухали негодованием.
Обернемся на век.
В его начале люди были народными массами. Во второй четверти века люди стали винтиками и шестеренками сталинской машины. В третьей части столетия распались на группы и сошлись в объединения. Сегодня торжествует сам человек, как таковой.
В начале века народные массы шли за несколькими голосами. Ко второй части века выделился один голос, за которым кинулись в состоянии массового психоза третьей части возникла разноголосица мнений. Сегодня каждый слышит лишь самого себя, не приемля других голосов.
В начале века массы наполнялись идейностью. В сталинские времена винтики закалялись партийностью, в хрущевско-брежневские возникло понимание гражданственности. Сегодня появилось понятие духовности, в сущности не слишком ясное самим ее носителям — что это такое?
К чему этот разговор? Да к тому, что, глядя в прошлые времена, невозможно понять их, применяя к ним жизненные принципы сегодняшнего дня. Давая те или иные оценки, безусловно, следует все время держать в уме особенности эпохи.
Сегодня очень трудно осудить человека (хотя и сегодня наши законы весьма условны) на основании одного лишь оговора или самооговора. Сегодня самооговор даже не слишком возможен.
В сталинское время формула страха была выведена почти в каждой душе, это хорошо иллюстрируют поведение и психика людей того времени, доживших до нынешнего дня. Иные смеются над этими людьми, иные жалеют их, однако не следует забывать — послезавтра другие времена посмеются над нами или пожалеют нас, ибо они будут видеть «вчера» и «сегодня» из своего времени.
Кремлевские люди сталинской эпохи были всемогущи перед низами и бессильны перед одним-единственным верхом, сконцентрированным в одной фигуре. Поэтому если тогда в народе страхи распылились на мелкие части: перед соседом, способным настучать (глагол! — Л.В.), перед милицией, способной взять (глагол! — Л.В.), то в мире Кремля страхи сходились к фигуре Иосифа Виссарионовича. Хорошо все понимая, он и держал свое окружение в страхе.
Боялись вожди, боялись их жены, боялись дети, побаивались внуки.
* * *
Самооговоры Галины Егоровой, Ольги Буденной, Екатерины Калининой — результат страха. Не беспричинного. С точки зрения своего времени они напозволяли себе: были свободны в самовыражении и «высунулись» (глагол! — Л.В.) выше уровня дозволенного сталинскими неписаными нормами поведения. Гигантская машина управления пожирала, стригла, резала, рубила, крошила, спрессовывала, утюжила, разравнивала (глагол, глагол, глагол!.. — Л.В.) человеческий материал, а те, ее обслуживающие винтики, работали, не чуя чужой боли, опоминаясь, лишь когда попадали в жерло сами, — да поздно.
Когда-нибудь найдутся люди, захотят изучить характер двадцатого века, а в нем — столько разных характеров.
Самооговор Галины Егоровой, стоивший ей жизни, по нормам 1937–1938 годов достоин расстрела.
По нормам послесталинского времени ее высосанное из пальца «Дело» есть «нарушение принципов социалистической законности».
По народившимся недавно и формирующимся нормам сегодняшнего дня — подумаешь, преступление: придерживаться белой идеи, буржуазных взглядов и ориентироваться на Запад! Самое то!
* * *
В начале века личное сливалось с общественным, взаимопонимая и взаимодополняя друг друга. Увидим это на примере рассматриваемого нами в книге мужского и женского миров. Женщина шла за идеей, сочетая ее с чувствами. Мужчина, в меньшей степени предаваясь чувствам, тоже искал счастливых сочетаний. Если пара была в единомыслии, она была счастлива. Если начиналось разномыслие — пара распадалась без особых последствий общественного характера.
Во второй четверти века личное подчинилось общественному. Единомыслие уступило место одномыслию. Пара должна была думать и поступать одинаково, иначе разрыв был чреват тяжелыми последствиями для того из двоих, независимо от пола, кто придерживался не торжествовавшей в обществе позиции.
В третьей части столетия единомыслие жило в соответствиях личного и общественного.
Сегодня разномыслие в общественном и личном плане все меньше и меньше мешает соединению пар: думай как хочешь, это не мешает любви.