Читать интересную книгу Колокольные дворяне - Светлана Владимировна Храмова

этих людей примера!

Не станешь учиться – никого не научишь – Аминь! Как станешь у всех учиться, настоящим станешь учителем. Никто не учи, только сам учись.

Не молился, не грешил, как камень.

Бог людям своим крепость даст, не скорбите.

Радость Божья бывает от человека и через человека, но только кто близок, да и мы все близки – на то и созданы жить с Богом, но не слышим голоса, нет. Слышим, да боимся, то тетя забранит, то в храм идти некогда, то надо обедать у родных – и вот сердимся на врага. А пойди и помолись и делай от любви. Плюй на врага, не лезь окаянный.

А любовь это такая златница, что ей никто не может цены описать. Она дороже всего созданного Самим Господом чего бы не было на свете, но только мало ее понимают. Хотя и понимают любовь, но не как златница чистая. Кто понимает сию златницу любви, то этот человек такой премудрый, что самого Соломона научит. Многие – все мы беседуем о любви, но только слыхали о ней, сами же далеко отстоим от любви. Она пребывает наипаче у опытных людей, а сама по себе она не придет к тому человеку, который человек в покое и живется ему хорошо, хотя он и батюшка. Ведь батюшка двояко есть – есть наемник паствы, а есть такой, что сама жизнь его толкнула быть истинным пастырем и он старается служить Богу – наемник же на него всячески доносит и критикует.

У избранников Божиих есть совершенная любовь, можно сходить послушать, будут сказывать не из книги, а из опыта, поэтому любовь не даром достают. Тут-то и мешает враг, всячески старается как бы человек на захватил любовь, а это ему врагу самая есть загвоздка. Ведь любовь это своего рода миллионщик духовной жизни – даже сметы нет. Вообще любовь живет в изгнанниках, которые пережили все, всяческое, а жалость у всех есть». (Апрель, 1915, Петроград.)

Записи в своих тетрадях я читала Михаилу почти всю дорогу от села Покровское до Тобольска. Вслух. Он слушал, а когда я наконец затихла, сказал задумчиво:

– А ведь действительно, по одним описаниям, Распутин был неопрятен и волосы вечно спутаны, как и борода. По другим – точно знал, что крестьянская одежда – единственный органичный для него образ, хотя вряд ли он слышал слово «имидж». И волосы тщательно разделены на пробор, он и расческу всегда с собой носил, закрывал шишку надо лбом. Да и баня входила в распорядок дня – чистоплотен и свеж, питался умеренно. Ничего нельзя о нем определенно сказать, да и слова эти, тобой прочитанные, – точно ли ему принадлежат?

– Во всяком случае, доподлинно известно, что он умел успокоить тревоги Александры и Николая, всей семьей они слушали его, писали потом в дневниках: как легко и ясно на душе!

Силой умиротворения он обладал. Не может злобный человек даровать кому бы то ни было то, что называют благодатью. Ее в себе накапливать надо, так мне Маргарита, послушница из Иоанно-Введенского монастыря сказала.

Ты знаешь, от нее тоже свет исходил. Вроде и немудреные слова говорила, но идущие от сердца.

Маргариту только я одна слушала, а известный праведник епископ Феофан, директор Петербургской духовной академии, оставил записи, в которых черным по белому: «Григорий Ефимович – крестьянин, простец. Его устами говорит голос Русской земли. Я знаю все, в чем его обвиняют. Мне известны его грехи. Но в нем такая сила сокрушения, такая способность к раскаянию, такая наивная вера в Божеское милосердие, что я готов бы поручиться за его вечное спасение. После каждого раскаяния он чист, как младенец, только что вынутый из купели. Бог явно отличает его своей благодатью».

– Ну, хорошо, хорошо. Отличает. Я подумаю. – Но думал Михаил уже не о Распутине. А может, и не думал о нем вовсе, просто вежливо согласился меня подвезти. Выслушал – дорога долгой была.

В ста метрах – моя гостиница, Максим дежурит у входа, на скамеечке. Важный, как всегда, и забавный от этого. Я попросила Мишу остановить. Я тут выйду.

– Я уверен был, мы возвращаемся ко мне. Почему вдруг?

– Переодеться и отдохнуть.

– Но ты ведь можешь даже свои вещи собрать, ты ведь улетаешь, хотя мне не хочется расставаться. Никогда. Если честно. – Он остановил машину и смотрел на меня. Резкий взгляд, напряженный. – В прошлом живем, в прошлом копаемся. Мне казалось, нам еще говорить и говорить. Или вообще не нужно ни о чем говорить, и так понятно. Мы ведь встретились не случайно. И смеешься так замечательно, звонко.

– Как Лариса? И так понятно, что любишь только ее одну. Ты о ней мне говорил, и тот портрет… Сегодня мы, не обсуждая маршрута, на кладбище поехали. Это уже потом я эгоистично сбила тебя с привычной темы, рассказывая о человеке, личность которого мне непонятна, да разве мне одной!

– Крыша съезжает, если тебя слушать: в одной фразе и Лариса, и Григорий Ефимович.

– Царский Друг. Так его называют, и такая книга есть.

– Лучше бы мне тебя вовсе не слушать. – Миша потянулся ко мне, сгреб обеими руками, и губы у него как у теленка годовалого, пухлые… Я с трудом отстранилась, не сразу.

– Нет, Миша, Мишенька, Михайло. Я еще сегодня утром поняла. Для тебя, кроме Ларисы, никого не существует. Мне просто нет места рядом. Хорошо с тобой, я все тебе рассказываю, мне ведь и рассказать было некому, мысли то в одну, то в другую сторону ведут… но пойми, постарайся меня понять. Вот приедем мы к тебе, уснем…

– Не уснем. – Он гладит мои волосы, плечи, и я не могу сказать, что мне это не нравится. Но я действительно решила и за весь день не подумала, что решение неверное.

– В конце концов уснем, Михаил. – Я невольно улыбнулась; если б не темнота, он бы заметил, что глаза заиграли, зажглись – но на миг, на миг… – А как проснемся – увижу портрет Ларисы на стене, который ты никогда не решишься снять. И правильно, что не убираешь его. Ты верен ей. Ей одной. И сдается мне, это у тебя насовсем. Возможно, я не права.

Миша, поздно уже, и я очень устала. И говорить устала, и думать все об одном и том же. Очень. Я пойду.

– Но мы увидимся? – спрашивает он потерянным голосом, неуверенно. – Я приеду тебя проводить. Я точно приеду, я знаю – твой самолет ночью улетает.

– Не нужно, Миша. Прошу тебя, не нужно.