Читать интересную книгу Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

Подготовка протянулась до обеда. Залив полные баки бензина, Будаков подогнал «газон» к своему дому. Даша, жена, отпросившаяся с молочного завода проводить мужа, он еще в дом не вошел – уже поставила для него на стол полную миску жирных щей.

Будаков наскоро похлебал. Поднялся.

Даша подала ему сумочку с дорожными харчами, в нагрудный пиджачный кармашек сунула бумажку.

– Я тут тебе записала размеры. Посмотри там, где останавливаться будете, маечки для Витюшки, джинсы. Просит – и всё, сладу с ним нет. И обувку какую-нибудь летнюю, хоть кеды, все равно. Полботинки свои он уже добил совсем футболом этим окаянным, а в нашем магазине его номеров нету…

Павел Дударев, тоже бегавший домой подзаправиться и захватить нужные в дороге вещички, уже сидел в кабине.

– Поосторожней, Алеша, – попросила Даша.

Будаков чуть усмехнулся. Заботливая у него жена, да чересчур. Каждый раз она ему это напоминает. Не то он сам не смыслит?

– Ничего, не впервой. Ну, бывайте тут… Помидоры полей, а то желтеть уже стали…

– Папа, и я с тобой! Хоть до моста! – попросился Витюшка, самый младший из сыновей, третий по счету.

Пока Будаков ел щи, он то вертелся возле стола, то выбегал на улицу к стоявшей машине. Поглядеть на него – просто дикаренок. На голом коричневом теле одни трусы. Волосы почти белы от солнца, вихрами в разные стороны. Давно бы надо остричь, да не дается, сразу же в крик и слезы. И до таких малолеток длинноволосая мода докатилась. На щеке – засохшая ссадина. Тоже, должно быть, футбольного происхождения, как и все его ежедневные синяки и шишки.

– Ладно, садись, – разрешил Будаков.

Он помог мальчишке взобраться на высокую для него подножку, а там его подхватил Павел, посадил к себе на колени.

Будаков зашел с левой стороны кабины, сел за руль, прихлопнул дверцу.

Давным-давно, перед самой войной, он был таким же точно пацаном, гордым тем, что отец его Дмитрий Матвеич – эмтээсовский шофер, ездит на полуторке. Это сейчас шоферы в деревне – через одного человека, а тогда профессия эта только начиналась, и в глазах мальчишек шофера были необыкновенные люди. Вот так же караулил он счастливые минуты, когда отец заезжал на машине домой, и вот так же просился прокатиться в кабине, и отец не отказывал, катал часто – до того же моста на выезде из деревни. Мост и тогда существовал. Не такой, правда, пожиже, поуже, из хлипких бревен. Прочней тогда и не требовалось, техники в селе было еще не богато, ездили и работали, в основном, на волах и на лошадях.

Оттого, что он покидал деревню и дом на несколько дней и впереди предстояла длинная и трудная дорога, на которой всякое может случиться, и внутри, под сердцем, томяще шевелилось чувство разлуки со всем родным ему и домашним, Будакова пронзило это сходство между восьмилетним Витюшкой и им самим – из той давней, предвоенной поры, и остро всплыла память об отце. Он был рослый, рукастый, весь точно обугленный, прожженный насквозь солнцем, от него всегда заманчиво пахло машиной: кожей сиденья, резиной, маслом, дорожной и хлебной пылью. Бесконечно много прошло с той поры лет, но даже отцовскую полуторку не забыл Будаков и мог бы узнать из десятка других таких же машин. Стоит ему закрыть глаза – и вот она вся перед ним: темно-зеленый тусклый лак капота и помятых крыльев, желтоватое, местами расслоившееся внутри ветровое стекло, черный, всегда горячий летом руль в мелких бугорках снизу – чтоб плотней, удобней охватывали его пальцы, стертые до белого металла педали… С этой своей эмтээсовской полуторкой отправился отец на фронт, когда началась война, и не вернулся…

Перед мостом Будаков остановил машину, высадил Витюшку. Тронулся, выглянул из кабины в открытое окно. Витюшка стоял на обочине: вихрастый, все косточки наружу, ножки тонкие, как две соломинки, – смотрел вслед. На этом же месте, бывало, стоял он сам, Алексей, провожая отца, и смотрел, пока машина не скрывалась вдали…

2

– Ну, всё, оторвались… – радуясь, сказал Павел. Он поудобнее откинулся на спинку сиденья, вытянул ноги. – Полчаса – и Хава, еще часок – и на трассе…

– Не говори – гоп… – рассудительно ответил Будаков.

Ровный, накатанный грейдер лишь слегка потряхивал машину. Ветер хлестко бился в проемах окон.

Отца Будакова, Дмитрия Матвеича, случалось, тоже посылали в дальние концы. Куда – Алексей по малости лет не понимал и названий тех не запомнил. Мать тоже тревожилась – не случилось бы что в дороге, собирала ему харчишек, укладывала в плетеную кошелку. Были тогда в быту плетеные кошелки, для базара, покупок, сейчас таких уже нет, не делают. Бывало, отец отсутствовал подолгу, по неделе. В детстве такой срок – бесконечность. Вся жизнь Алексея превращалась тогда в ожидание. Пропадал интерес к играм с соседскими мальчишками. Он выходил на дорогу, смотрел – не едет ли? Каждое облачко пыли вдали казалось машиной. Возвращался отец – и обязательно привозил какие-нибудь подарки. И ему, и сестрам. Хоть малость какую-нибудь, безделицу копеечную, пряник обливной, но – обязательно. Теперь, вырастив двух сыновей, с подрастающим третьим, Будакову это очень понятно – какой было радостью для отца приглядывать, покупать эти подарки – поясок ли, свистульку из глины, детские часики на ремешке, распределять – вот это девочкам, это – меньшому, Алешке… Отец не умел говорить нежные слова, обнимать, ласкать детей руками, как иные отцы. Его любовь к ним была застенчивой, невидной, в таких вот поступках: купить, принести что-нибудь из обувки, одёжи, одарить нехитрыми игрушками…

Что-то все чаще вспоминается ему отец… Казалось бы, не должно в его-то годы… В такую уже даль ушло все то – детство, война, как приходили похоронки на деревню, как голосили по избам, всей семьей, и старики родители, и бабы-солдатки, и малые дети, кучей облепившие мать. Неделю назад – в той избе, сегодня – в этой… Об отце даже похоронки не получили, просто перестали приходить от него треугольнички торопливых писем – и всё, не стало у Алексея отца. Где оборвалась его жизнь, в каких боях, при каких обстоятельствах – про это не узнали, и до сих пор не знает Будаков. Словно бы не погиб, не умер человек, а истаял без следа, без остатка в том огне, что валом катился от западных границ, всё и вся пожирая…

Письма от отца были короткие – одна тетрадочная страничка. И – спокойные, как будто он был совсем далеко от того, что сообщалось в сводках по радио каждое утро и каждый вечер, или даже совсем в другом месте. Отец писал, что кормят хорошо, дают и суп, и кашу, курева – вдоволь, сапоги и одежда на нем крепкие, портянок целых три пары. Получил ватник, называется – бушлат, в нем и зимой не замерзнешь. А пока годится спать. Ночи прохладные, спит он в машине или возле: завернешься в бушлат – и тепло, и мягко… Про дела свои на фронте, про обстановку отец писал скупо, как будто это было вовсе не главное, и так, будто никакие опасности ему не грозили: он только подвозит боеприпасы, разные грузы, – что прикажут; от передовых далеко, близко подъезжать не приходится, на километр, полтора, туда даже пули не долетают… И только из слов, что у него уже вторая машина, а с первой пришлось проститься, можно было понять, что не так все просто там, где находится отец, и пишет он так подробно про суп, кашу и сапоги потому, чтоб не писать про главное. Алексеева мать ясно все это понимала, бодрые отцовские письма приводили ее в скорбь и тоску и оставляли ожидание неминуемой беды, несчастья. А Алексей сожалел, что отец его не воюет, как настоящий солдат, с винтовкой или пулеметом, что он даже от передовой далеко, – вроде бы вообще не на войне…

Будакова не удивляло, что ему часто и по разным поводам приходят думы об отце. Причина была в том, что он сам подходил к его возрасту и чувствовал, как с этим сближением все отчетливей и ясней проявляются в нем отцовские привычки и черты. Оставаясь Алексеем Будаковым, он в то же время совмещает в себе еще и своего отца Дмитрия Матвеича, незримо для всех и только ощутимо для одного Алексея, как бы продолжающего свою оборванную жизнь в его, Алексеевом, образе. То в каком-нибудь разговоре сорвется фраза, и Будаков вдруг припомнит – так ведь это же так говаривал его отец! То вдруг жест какой-то, движение, не бывавшие у него прежде, а задумайся, напряги память – это тоже отцово. То вдруг размышления про что-нибудь, рассудительность – и опять это от отца: он так бы подумал, поступил… Отец был бережлив с вещами, подолгу носил свою одежду, всегда снимал пиджак, облачался в рабочий комбинезон, если надо было заняться починкой, полезть в мотор. Одежда не даром достается, зачем портить добро, зачем ходить грязным? И самому неприятно, и другим. Не приставало к нему неряшество, каким отличаются многие механизаторы на деревне; идет такой тракторист, шофер или слесарь-механик – страшила-страшилой, в какой только грязи он ни вымаранный; поди, и лицо-то моет от бани до бани… Отец не любил опрометчивых поступков ни в чем, ни в работе своей, ни в домашних делах. Ехать куда – загодя выспросит, разузнает про дороги, выберет понадежней, верней. Если груз – трижды проверит, как он уложен, увязан. Корову покупали – так отец всех продажных коров в округе переглядел, сравнивая и выбирая. Мать иногда с ним ссорилась: считала, что он медлительный, тугодум. Сама она была иного характера, порывистого, безоглядного. Подолгу не гадала и, если ошибалась, так недолго жалела потом. Ошибалась она и в отце. Тугодумом он не был. Просто он любил добротность, основательность, прочность во всем…