Читать интересную книгу Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

С одного из холмов они увидели впереди, прямо по курсу, россыпи ярких электрических огней на продолговатой горе, сизый туман, кутавший ее подножие, и темную, тяжелую массу многоглавого собора, возвышавшегося из тумана и мглы. Километров десять было еще до города и собора, но даже на таком расстоянии ощутимо почувствовалась его грандиозная величина, тяжесть его стен, слитых из дикого камня, скупая, суровая красота всех его форм и линий.

– Вот и Елец! – сказал Будаков, как будто он уже видел когда-то прежде эту открывшуюся с холма картину, безошибочно понявший, что так выглядеть может только этот древний – древнее самой Москвы – город…

4

Будаков помнил приказание председателя:. гнать всю ночь, но через час они все-таки остановились. Опыт и рассудок подсказывали Будакову, что такая спешка ни к чему. В темноте, по незнакомой дороге… Они и так уже порядком подустали за день, да если еще ночь без сна? Ну, доедут – и уже не работники. В обратный путь тут же не повернешь, все равно придется отдыхать и тратить на это дневные часы. Так лучше уж сейчас покемарить, а на рассвете – дальше, с новыми силами. Никуда бычки не денутся. Колхозный зоотехник там, телеграмма об их выезде ему послана…

Будаков высказал все это Павлу, и тот без возражений принял его решение. Будаков старший, от председателя получал задание он; ему, стало быть, и ответ держать, если что…

Они свернули с асфальта в сторону, к речушке. Там на бережку с редкими кустиками уже стояли ночлежники: две «Колхиды» с рефрижераторами и поодаль от них – тройка «Жигулей». Видать, это была одна компания. При последнем свете вечерней зари мужчины натягивали палатки, женщины готовили еду. Бегали детишки.

Будаков поставил машину в стороне от «Колхид» и «Жигулей», не желая нарушать людям уединение и отдых.

Спина ныла от долгого неподвижного сидения в кабине. А когда-то он вовсе не знал, что такое усталость за рулем. Годы, годы, никуда не денешься… Сорок с гаком – на его работе это ведь уже пожилой человек… В глазах Павла – так даже, наверно, старый… А разобраться, оглянуться назад – вроде бы и не жил еще, так быстро пролетели эти его годы…

– Купнемся? – предложил Павел.

Они подошли к речушке. Воду красил закат, она блестела тусклой, неподвижной медью. Пологий бережок был истоптан скотиной, по глубоким дырам, продавленным копытами, было видно, что дно илистое, грязное, речушка мелка, только попить коровам, а для купания – непригодна. И рыба, должно, в ней уже не водится, даже такая неприхотливая мелочь, вроде пескариков, ершей. А похоже, еще не очень давно река была полноводней, чище, глубже, в заводях, плесах…

Павел огорчился, что нельзя искупаться. Будаков, оглядывая берега, русло, тоже испытывал огорчение, но другого порядка: и тут, в этих местах, такое же дело, не берегут реки, не жалеют…

В воздухе звенели комары, мелькали на узкой полоске заката. Будаков уже раздавил несколько у себя на лице. Подумал: зря заехали они на этот приречный лужок, надо было искать стоянку на высоком месте, сухом. Изжалят тут комары, спать не дадут.

– Разведи, что ль, костерок… – сказал он Павлу. – Дымком их хоть малость отгоним.

Павел пошел по кустам, собирая хворост.

Будаков попил из бутылки ситро. Есть ему не хотелось. От усталости, наверно. Залез в кузов. Уезжая, они с Павлом прихватили сена, брезент. Разровнял сено, погуще взбил под стенкой кабины, где будут их головы, растянул брезент поверху, оставив один край свободным, – накрыться им с Павлом.

Павел вернулся не скоро, с той стороны, где расположились «Жигули». Бросил охапку сучьев, обгорелые палки, подобранные на старых кострищах, натолкал под сучья бумагу, поджег. Оранжевые червячки неохотно зашевелились в сплетении сыроватых веток, постепенно набирая яркость. Поплыл прозрачный дымок, неощутимым движением воздуха его повлекло низко над лугом, в темноту уже совсем густых сумерек.

– Ну, химики! – усмехаясь, крутя головой, сказал Павел, разумея туристов на «Жигулях». – И столики у них специальные, и стульчики… Жратву на газовых горелках варят. Даже горшки детские! Уж горшки-то зачем с собой тащить? Смех, да и только! Среди поля в горшки писать! Чудики городские!..

Пламя в костре вспыхнуло, поднялось, высветив вокруг траву, сделав ее цвет ярким, изумрудно-зеленым.

– Денег много, а ума нет! – сказал Павел презрительно, как бы подводя итог своим наблюдениям.

– Почему – ума нет? – поинтересовался Будаков.

– А разве есть? Я машину куплю – я столики, стульчики и прочую ихнюю дребедень заводить не буду. На курорт тоже не погоню. Я умней сделаю.

– Как же?

– У меня машина будет для пользы служить, а не так вот – для баловства. Своя машина – это ж какие деньги на ней делать можно! Да я в два счета ее цену верну. Картошкой загрузил – и в Краснодар. А оттуда – полтонны персиков. Или абрикосов. Знаешь, почем они на рынке в городе? Туда-сюда – и денег невпроворот. И тогда – что хошь!

– Например?

– Например – цветной телевизор куплю. Аккордеон самый лучший.

– На это у тебя и так хватит. Не бедно получаешь.

– Дом построю.

– А свой куда?

– Мать будет жить. А в новом – я с женой. Да мало ли что! Деньги – они всегда сгодятся.

– Жены еще нет, а ты уже – дом.

– Ну и правильно. Заранее надо думать, а не когда жена с матерью цапаться начнет.

– Бери такую, чтоб не цапалась.

– А как узнаешь, клейма на них не стоит. Поначалу они все ласковые. Замуж-то выскочить охота. А печать в паспорте шлепнули – тут вот только и увидишь, какая она на самом деле. Какие у нее коготки… Все нынче цапаются, дружно никто не живет. Ученые, образованные! Десятилетку кончит, нос – кверху! Никто ей не указ, на все свое мнение. Со своими-то родителями жить не хочет, лается, где уж там с мужней-то родней… Это раньше, стариков послушаешь, неделенными семействами жили. Невестки, зятья, – кучей. И все к старшим с уважением, поперек их слова – ни звука. Хозяйство общее, все заодно, как лыком связанные. А теперь такие семьи где увидишь? Теперь-то просто большой семьи не увидишь. Чуть подрос, выучился – уже норовит поскорей от дома оторваться, в отдельности жить. Родством даже не знаются, не хотят… Матерей старых – и тех бросают! Сколько по деревням одиноких-то старух! Поглядишь, живет – будто и нет у ней никого, сирота горькая. А все – детные. У каждой и сын где-нибудь, и дочка, а то и трое, четверо. Один – там на производстве, другой – аж в саму Москву забрался. Квартиры отхлопотали в три комнаты, полированная мебель, ковры настелены, навешены… Автомашина своя. А родную мать приютить – нет на это сердца, побросали, в халупах свой век доживают. Письмецо раз в год и десяточку на праздник… А которые навещают – так у них больше свой интерес, насчет картошки, помидорчиков, лучка. Мать на огороде спину гнет, а они кошелки, мешки набили, а то и «Москвичок» доверху, аж рессоры трещат, – и назад в город. Будьте здоровы, мамаша, не болейте, трудитесь ударно, мы вас не забудем, это сожрем – сызнова навестить приедем…

Будаков вынул из костра на прутике огонь, прикурил.

– Осуждаешь, а сам? В задумке – тоже ведь от матери отделиться…

– Я ж колхоз не кидаю! Не на производство ухожу. Мать не одна останется. Я ж тут же, в деревне. Это разница. А что свекровь и невестка должны врозь проживать – это закон. Для общего мира и блага. Старые молодых сейчас не одобряют, молодые со старыми не согласны, и не надо им друг другу мешаться, жизнь портить. Старые пускай своими правилами живут, молодые – своими. Своим умом и разумом. А ума нет – так и дурью. Да своей. Все равно лучше. Пускай жена себя полной хозяйкой видит, как сделала – так и сделала, и нет ей суда. Что – неправда? Вот ваш Петька женился. От «Сельхозтехники» комнату получил, и сразу они отдельно, в ваши домашние дела не лезут, а вы – в ихние. А вместе б, в одних стенах? Мало-помалу, а пошла б грызня, не миновать… Это дело известное… Не удержалась бы мать, хоть во что-нибудь, а встряла. Непременно. Не так, мол, стряпаешь, не так стираешь, много мыла извела, не ту посуду берешь… А молодая – что, стерпела бы? Покорилась? Хо-хо! Так бы отлаяла – держись! Сейчас у каждой девки язык – бритва. Телевизоры смотрят, «Кабачок тринадцать стульев»…

Будаков молча затягивался сигаретным дымом, не споря с Павлом. Может, он и прав, так бы и вышло в его доме, кто знает, – действительно, много вокруг в семьях всякого разлада, неуживчивости, открытой вражды. И что это так, отчего? Жизнь устроенная, все сыты, обуты, одеты, ни у кого нет нехваток насущного, как после войны или даже еще лет двадцать назад, а добра, душевности, дружелюбия друг к другу – убавляется… Когда он женился, привел Дашу в дом, у него и в мыслях не появлялось, уживутся ли они с матерью. А Даша пришла, можно сказать, ни с чем, да и у него что было – сапоги, стеганка, что на службе в армии выдали. И дом пустой. Стол, лавки, чугуны, ухваты. Две кровати железные. Сестры на печи спали. В те поры ничего того в домах не водилось, что теперь есть, и самих домов таких в деревнях не было, – мазанки, хатенки. Черная солома на крышах. В колхозах за труд палочки писали. Садились Алексей с Дашей за обед, мать садилась, две сестры старшие, – все из одной миски ели, по очереди ложки ко рту несли, чтоб никому обиды не сделать… Алексей в МТС работал, там платили неплохо, дети у них с Дашей пошли, своя уже вроде бы отдельная семья, но все равно, пока мать была жива, сестры незамужние, так сообща хозяйство и вели, не считаясь, кто сколько вложил, кто больше, кто меньше. И никогда никаких ссор в доме, недовольства, чего-либо исподтишка, втайне от других…