своей жакетке с апломбом непоколебимой уверенности.
Присутствовавшие с любопытством и тревогой ожидали, что вот нечто появится из его кармана.
Действительно, он подготовлял мелодраматическую сцену, но председатель разрушил его замыслы.
Господину Гортелю, прежде чем предоставить слово Прадо, который просил позволения сказать несколько слов в свое оправдание, объявил, что суд предварительно желает выяснить один важный факт, который был открыт правосудию.
В декабре 1885 г., приблизительно за месяц до преступления, Евгения Форестье поселилась на улице Рише под именем Марии Ангетан. Здесь было какое-то странное стечение обстоятельств, требовавшее разъяснения.
Евгения Форестье объявила, что это правда, и пояснила, что сам Прадо велел ей поселиться на улице Рише и назваться Марией Ангетан. Все это казалось довольно правдоподобным, так как было дознано, что знаменитый «американец» уже в то время был любовником «Кревет».
Тогда председатель обратился к нему с вопросом:
— Линска, имеете ли вы что-нибудь возразить?
Прадо поднялся и с негодованием воскликнул:
— Еще бы! Но, господа, то, что вы слышали, лучшее доказательство нашей невиновности. Эта женщина солгала. Тем временем как мы считали ее в Булоне (Прадо во все продолжение процесса выражался о себе во множественном числе), она преспокойно жила в Париже в меблированном отеле и под каким именем! Под именем госпожи Ангетан! Вот то доказательство, которое мы держали наготове в течение нескольких дней, желая воспользоваться им, когда наступит пора. Да, эта женщина солгала, и вы можете теперь судить о правдивости ее показаний!
Евгения Форестье горячо протестовала, утверждая, что если она не рассказала об этом ранее судебному следователю, то только из нежелания окончательно подавить Прадо своим обвинением. Прадо немедленно разоблачил свой план защиты и был уже не в состоянии сдержать раздражения, видя, что его театральный эффект позорно провалился.
— Итак, — говорил он, — эта женщина, которая меня обвиняет и требует моей головы, даже не помнит, что носила имя убитой! По всей вероятности, она забыла эту подробность, как не имеющую значения. Ведь не говорила же она об этом до сих пор! Ну а что мешает нам предположить, что она, именно она, знает убийцу. Быть может, она его сообщница, как была одно время приятельницей убитой? Почему же, в самом деле, она не указала судебному следователю на эту подробность? Почему она молчала? Для меня это ясно. Уже судя по ее искренности можно определить, чего стоят ее показания!
Еще накануне господин Гюльо поручил мне сделать подробное расследование в отеле улицы Рише. Там я нашел книгу путешественников за 1883 год. Я принес одну страницу за сентябрь месяц, на которой значилось:
«№ 38. Горо де Мендоза, Луи де Линска, купец из Монтевидео, проездом из Бордо. Прибыл 7 сентября, выбыл 4 октября».
Итак, сам Линска останавливался в этом отеле, и, по всей вероятности, он же направил туда Евгению Форестье. Оружие Прадо разбилось вдребезги. Этот инцидент только еще более убедил присяжных в виновности подсудимого.
Но отважный борец не признавал себя побежденным и когда председатель спросил его:
— Имеете ли вы прибавить что-нибудь в свое оправдание?
— Я только теперь хочу его начать, — ответил Прадо.
И он говорил в продолжение двух часов, действительно, с большим красноречием.
— Если я сам выступлю теперь своим защитником, — говорил он, — то это потому, что после обвинительной речи господина прокурора я слышал еще пять или шесть других, в которых на меня нападали с настоящим остервенением. Я сожалею, что случившийся инцидент произошел раньше предполагаемого мной времени. Я хотел оспаривать обвинение на его же почве, доказывая, как мало доверия заслуживает госпожа Форестье, на показаниях которой основано все обвинение. Я хотел также высказать присяжным все, что я выстрадал в течение моего долгого заточения.
Если я совершил какие-нибудь проступки, то, мне кажется, я достаточно искупил свои заблуждения и вправе просить снисходительности.
Меня описывали в самом фантастическом свете каким-то обольстительным чародеем. Как жаль, что я не успел обольстить этих ехидн! Они не ужалили бы меня! Отчего же я не могу очаровать вас, господа присяжные, настолько, чтобы вы сказали мне: «Иди домой! Иди к твоему ребенку!»
Затем он возобновил свою исповедь, и в очень удачной форме представил свой несчастный брак.
— Жизнь рано кинула меня на обширную житейскую сцену, на которой я считал себя признанным играть большую роль, так как я чувствовал в себе большой запас сил и энергии. Я кинулся в поиски за приключениями, которые не были удачны, но не были бесчестны. Я женился почти случайно на женщине, которая была много старше меня. Она принесла в приданое значительное состояние и подарила мне двух детей, которые умерли вскоре после появления на свет. Это было для меня большим несчастьем. С горя я начал играть в карты и много проигрывал. Мое поведение не было примерным, но его нельзя назвать преступным. Я не чувствовал любви к моей жене, но я мог бы привязаться и уважать мать моих детей… Судьба отняла их у меня…
Затем он перешел к той роли, которую играла в его жизни Евгения Форестье. Он старался изобразить ее одной из тех фатальных женщин, которые неизбежно губят мужчину.
— В один злополучный вечер, — говорил он, — Евгения Форестье остановилась в той гостинице, в которой я жил. Не знаю, какой злой рок сблизил меня с этой продажной обольстительницей, но только в одно утро она проснулась моей любовницей. Ее поцелуи жгли меня. Я смутно предчувствовал, что эта женщина, первая куртизанка, с которой я познакомился, вовлечет меня в какие-нибудь фатальные обстоятельства.
Она открыла мне все тонкости страсти, и я могу сказать, что любил ее, но если это была любовь, то такая, которая разлетается вместе с вихрем страстей, которая уносит ароматическую пыль цветка, оставляя неприкосновенной сердцевину.
Этот прирожденный комедиант умел усилить впечатление слушателей не только выразительной речью, но и искусным сопоставлением противоположностей. После того, как он говорил тоном презрительного негодования о своей предательнице, в его голосе вдруг зазвучали нотки глубокой нежности и жалости, когда он заговорил о Морисете Куроно.
— Мори — натура горячая, впечатлительная, отзывчивая, но у бедняжки головка с мозгами кролика. Она любила меня, насколько у нее хватило сердца и чувства. Она жадно ловила каждое мое слово, чтобы слышать в нем эхо моей души, которая говорила ей пылким и вдохновенным мистическим языком гимнов, которые становятся понятными только в экстазе любви.
«Поэтическая любовь не исключает плотского обладания. Если было во мне нечто очаровавшее, так это моя душа, уносившаяся ввысь, чтобы похитить клочок голубого неба и положить его к ногам милой».
Потом он снова прибег к