В середине XIX века, как пишет Беньямин о Бодлере, буржуазия отняла у лирических поэтов этот общественный мандат, хотя еще за полвека до того казалось, что на него никто не посягнет382. Можно поспорить об указанных датах и уточнить исторический порог для специфической траектории каждой национальной литературы, но нельзя отрицать, что последние полтора века наш жанр обращен к чрезвычайно узкой аудитории, в основном состоящей из стихотворцев или тех, кто мечтает ими стать. Сегодня искусство, о котором идет речь, – все более автореференциальная форма литературного творчества, у него нет читателей, которые бы в свою очередь не стремились стать авторами, оно живет в заповеднике, продолжающем существовать благодаря накопленному за столетия престижу, консервативности школьных программ и меценатству отдельных книгоиздателей. Впрочем, столь удивительная живучесть не способна скрыть от глаз структурный кризис.
Искусства приобретают коллективный вес благодаря механизму производства смысла, похожему на механизм, регулирующий социальное существование религий383. Все решает четкое распределение ролей между фигурами творцов, комментаторов и зрителей: как откровения пророков толкуются священнослужителями и доходят до верующих, так и произведения художников комментируются экспертами и доходят до средней публики; когда иерархическая пирамида разваливается, когда харизматический авторитет творцов больше не встречает согласия народа, когда доктринальный авторитет комментаторов перестает выполнять свою функцию, система скатывается к чистой анархии. За последние десятилетия сфера поэзии значительно приблизилась к этой форме направленного внутрь взрыва, вступив в фазу упадка, который не зависит от ценности произведений и который представляется необратимым. Самых заметных симптомов упадка два: неконтролируемое увеличение числа писателей-дилетантов и маргинальное социальное положение известных поэтов. Несколько лет назад мне довелось ознакомиться с результатами опроса, согласно которому каждый шестой итальянец хотя бы раз в жизни пытался писать стихи. Достоверность этой цифры (возможно, завышенной) вызывает сомнения, однако она отражает общее впечатление. Каждый год в странах, которые могут себе позволить направить часть своего богатства на цели, не связанные с производством, выходят тысячи книг и журналов со стихами; уже много лет на первых страницах главных итальянских газет периодически печатают объявления о том, что никому не известное издательство готово рассмотреть неопубликованные произведения поэтов. В рекламе не сказано, что у мечтающего опубликоваться поэта попросят денег на издание книги, однако сам факт, что подобные объявления появляются с завидной регулярностью, подтверждает – готовых раскошелиться дилетантов довольно много. С одной стороны, поток полуофициально изданных книжек, с другой – полная незаинтересованность крупных издательств. Известно, что крупные издатели крайне редко публикуют современную поэзию: очевидно, что образованный читатель, не относящийся к кругу специалистов, готов читать серьезные романы молодых или неизвестных авторов, но проявляет интерес к поэзии, только когда автор уже достаточно знаменит.
Социальный вес того или иного искусства измеряется не числом читателей или зрителей, важен его общий престиж в системе культуры. В связи с этим позволю себе рассказать забавную историю, которая произошла со мной и которая для меня равносильна социологическому опросу. В 2001 году я читал в Сиенском университете курс, посвященный итальянской поэзии XIX–XX веков, для студентов-филологов и философов. Стремясь показать на примере, насколько маргинальным стал интересующий нас жанр, я спросил у студентов, кто из них назовет мне пятерых ныне живущих поэтов. В аудитории находилось около восьмидесяти человек. Я не ожидал леса рук, но был поражен тем, что отозвались только четыре человека, причем я даже не стал проверять правильность данных ответов. Когда же я спросил, знают ли они пятерых современных романистов или пятерых современных режиссеров, я понимал, что почти все присутствующие ответят положительно. На следующий год я повторил свой незамысловатый опрос. На этот раз я обращался к выпускникам факультета словесности и философии, которым предстояло преподавать в лицее, однако никто из сорока пяти присутствующих не знал имена пяти здравствующих итальянских поэтов. Сегодня образованные люди (те, кто не занят интеллектуальным трудом, но интересуется высокой культурой; те, кто занят интеллектуальным трудом, но непосредственно не связан с литературой; те, кто, работая преподавателем, занимается литературой, но не следит с пристальным вниманием за текущим литературным процессом) не ощущают потребности или необходимости покупать книги стихов, им не стыдно не знать крупнейших современных поэтов, в то время как они ощущают потребность и необходимость ходить в кино, покупать романы и знать имена кинорежиссеров и романистов.
Особенно интересным социальный упадок поэзии делает противоречие, на котором мне хотелось бы остановиться. В последние годы стало ясно, что кризис современной поэзии не привел к возникновению пустоты, он сопровождается триумфом того, что Беньямин назвал бы «мусическим элементом» или глубинным ядром384. Сегодня мусический элемент поэзии получил особенно широкое распространение, потому что он воплощается в форме искусства, которая, возникнув в сфере массовой коммуникации, стремительно завоевывает высокое культурное достоинство, – я имею в виду песню. В Италии одним из первых эту перемену заметил писатель Пьер Витторио Тонделли:
Потребность в поэзии, абсолютную и острую юношескую потребность целые поколения удовлетворяли, запоминая наизусть слова и куплеты песен: поп-баллады, психоделические, неофутуристские, интимистские, сентиментальные, онирические, политические, иронические, бредовые тексты… В то время как серьезная поэзия оставалась территорией интерпретации, толкования, скучных школьных упражнений; в то время как поэзию неоавангарда таким же образом изучали в университетских аудиториях; в то время как поэты 70‐х годов подражали бардам, выходя на импровизированную сцену, на площадь или выступая в парках, пытаясь, как Аллен Гинзберг, сопровождать стихи игрой на аккордеоне, фисгармонии или пианоле, молодежь возрождала классическую фигуру поэта, того, кто соединяет слова и музыку <…>.
Итак, поэзия и песни. То, на что официальные критики и профессиональные литераторы не обращали должного внимания: понимание того, что самые большие поэты последних десятилетий вышли из рока385.
Полагаю, что через сто лет на эту метаморфозу будут смотреть так же, как сегодня смотрят на процессы, которые привели к развитию современного романа и кино: и в этих случаях мусический элемент некоторых старинных, благородных, высоких, элитарных жанров усвоили новые, неблагородные, грубые, простонародные искусства, которые со временем увеличили свой престиж, приобрели символический капитал и вошли в сферу высокой культуры. Сталкиваясь с песнями, интеллектуалы, принадлежащие к традиционной гуманистической культуре, сформировавшиеся, когда рок- и поп-музыка еще считались неприхотливым развлечением, реагируют так, как британские литераторы начала XVIII века реагировали на вульгарное содержание и грамматическую корявость первых novels: с агрессивным возмущением или со снобистским отстранением, не понимая при этом, что социальная система искусств и распределение сил между символическими формами окончательно изменились. Тому, кто рос, читая литературу и слушая музыку, которые опираются на великую традицию, до сих пор трудно всерьез относиться к новому искусству, однако