крайнем случае знакомой нам судьбы, чего не происходит в обществах, сохраняющих крепкие коллективные ценности. Сегодня все формы трансцендентности, связанные с миром или выходящие за его пределы, стали нечеткими, поскольку теперь это дело веры, а не разделяемых человеческим сообществом ценностей. По сути, всякая форма общественных отношений, всякая коллективная истина могут нам и не принадлежать. Если существует жанр, позволяющий прийти к универсальному через безоговорочную индивидуализацию, это происходит потому, что индивидуализация, одиночество входят в человеческую участь.
2. Диалектика экспрессивизма
Однако, если взглянуть на этот процесс извне, образ мира, который выражает современная поэзия, обогащается новыми значениями. Как мы убедились в конце предыдущей главы, пронизывающий наше литературное пространство субъективизм на самом деле является групповым, потому что настолько эгоцентричное искусство может обрести коллективное значение, только если за голосом поэзии слышен невидимый хор. Эта поддержка, важная для всякого текста, который претендует на культурную ценность, имеет решающее значение для искусств, которые отдалились от общих представлений и рискуют показаться скептически настроенному наблюдателю выхолощенными или банальными. С логической и хронологической точки зрения хор не только вступает после написания произведения, воздавая хвалу или критикуя, но и определяет выбор художника, прежде чем тот возьмется за перо, давая понять, что разумно делать только определенный выбор и показывая, что всякий выбор осуществляется в пространстве, где звучат несколько непохожих друг на друга хоров.
Логика современного искусства способна многое объяснить тому, кто размышляет об этосе, преобладающем в западных обществах в последние два столетия, поскольку в культуре, которая связывает смысл жизни с обязанностью быть на высоте собственной оригинальности, поведение художника в итоге проливает свет на динамику «я»379. В этом смысле лирическая поэзия, имеющая дело с составными элементами субъективизма, – одно из искусств, лучше всего иллюстрирующих дилеммы современной идентичности. Что означает для лирических поэтов и в целом для художников нашего времени писать так, чтобы быть на высоте собственной оригинальности? Что означает «быть самим собой» и «выражать себя»? Уж точно не достичь полной независимости, автономии от прошлого, от предшественников, от чужих ожиданий. Внутренняя логика эстетической сферы выявляет с предельной очевидностью парадокс монадического индивидуализма: чем больше теоретически за всяким индивидуумом признается право оставить след собственного субъективного отличия от других, тем в большей степени это отличие оказывается серийным и предсказуемым; за завоеванием новой автономии следует не анархический взрыв индивидуального таланта, а рождение нового группового конформизма и новой традиции – подвижной, с нечеткими очертаниями, политеистической, но не менее ограничивающей, чем целая сеть норм, образцов и топосов, сопровождавших историю западной литературы до эпохи романтизма. По сравнению с отношениями, которые досовременная культура поддерживала с обычаями прошлого, меняются границы дозволенной отдельным лицам теоретической свободы (в теории гениальный и харизматичный индивидуум способен полностью изменить облик своего искусства) и меняется структура традиции (на смену относительно унитарной системе правил приходит множество школ, тенденций, течений, которые делят между собой художественное пространство и сосуществуют – конфликтно или проявляя равнодушие друг к другу). Однако главный результат не меняется: для современного художника выразить себя по-прежнему означает лишь возможность внести небольшое изменение в лес языков, которые существовали до него, поскольку пространство возможностей по-прежнему остается шире уникальности отдельного автора, а влияние этого пространства иное, но не менее важное, чем влияние досовременных художественных законов.
Полагаю, мы сталкиваемся с парадоксом, заслуживающим осмысления. Романтические императивы имеют буквальное значение, только когда их рассматривают применительно к групповой динамике или когда их толкуют как указания на абстрактную теоретическую свободу; фактически даже в эпоху, когда экспрессивизм становится общепринятым, каждый художник попадает в сеть возможностей, которые возникли до него и которые определяют его поведение. Более того, можно сказать, что эти хоровые скопления становятся сильнее и многочисленнее, когда искусство делается более эгоцентричным и потребность контролировать риск банальности обретает драматический размах. То, что Адорно пишет о лирике, верно для всякого дегуманизированного искусства: принцип индивидуализации, на который опираются творцы, ни в коем случае не гарантирует создание нормативных произведений, избавленных от риска увязнуть «в случайности простого расколотого существования»380. Когда больше ничего не ограничивает теоретическую анархию индивидуального таланта, всякий текст рискует стать голосом тавтологии «я», выражающего себя самого и не оказывающегося при этом репрезентативным. Еще и поэтому кризису отношений с общими представлениями соответствует распространение «измов», школ и течений, то есть скоплений, занявших пространство, которое некогда занимали тысячелетние писаные или неписаные правила, благодаря которым произведения создавали коллективное значение. Хотя пространство современного искусства сотрясает постоянный революционный процесс, оно представляет собой не хаос отдельных клеток, которые должна была породить полностью экспрессивистская культура, а упорядоченное пространство, где действуют тенденции, борющиеся между собой за престиж и память. По сравнению с теоретической автономией, которую романтическая и постромантическая эстетика признает за всяким творцом, реальная автономия, которую завоевывает каждый современный художник, в итоге оказывается незначительной.
В свете практики и долговременного существования культура оригинальности доказала свою ограниченность и вместе с тем проявила глубинную динамику. Романтический экспрессивизм бросает пристрастный взгляд на произошедшие в современном художественном пространстве изменения, поскольку он дарит голос авторам с их точкой зрения, не заботясь о логике целого, объявляя о завоевании полной внутренней свободы, которой при этом не соответствует полная внешняя свобода. Превратившиеся в общие места призывы к творческой анархии, сформулированные для того, чтобы восторженно объявить о закате прежнего эстетического режима, имели и продолжают иметь теоретическое негативное значение; выражать самих себя означает вовсе не достижение полной автономии от чужих ожиданий, а признание права, которое было неизвестно досовременному поэту, – права непринадлежности. Уже два столетия художники полагают, что являются самими собой, потому что теоретически они могут вести себя как монады, лишившиеся всякой внутренней связи с ограничивающей их традицией, свободно переходящие от одной манеры к другой, склонные бесконечно экспериментировать с вариациями унаследованных форм. Однако, если отвлечься от точки зрения отдельных индивидуумов и взглянуть на современное художественное пространство в целом, мы обнаружим, что романтические императивы не описывают всю действительность. Теоретической внутренней непринадлежности не соответствует реальная автономия, монады, которые субъективно могут отстаивать собственную оригинальность, объективно связаны между собой и составляют системы. Подобные скопления – бóльшие, чем индивидуумы, имеют как социальную, так и психологическую природу, поскольку желание выражать себя априори формируется чем-то исторически трансцендентальным, что существует до индивидуумов, внутри индивидуумов и после индивидуумов. Быть художником означает занять позицию на территории открытых возможностей: принять моду, подражать отцам, хранить и превосходить их манеру, сравнивать себя со сверстниками. Чем больше система искусства дегуманизирована, автореференциальна, далека от мира жизни и неинтересна публике неспециалистов, тем сильнее ее