что отец игумен чувствовал вдруг каким-то одному ему известным чувством, что давно уже созрел для чего-то возвышенного, для чего-то значительного, что всякий раз приводило его в тихий восторг перед Творцом, который, не мудрствуя лукаво, сотворил его, отца Нектария, и этот поздний вечер, и завтрашний день, который также закончится прекрасным весенним вечером, которому не будет конца. Тогда негромко командовал он благочинному:
– Наливай, Павлуша.
Павлуша наливал, и тотчас же вслед за тем возносился над столом хрустальный граненый стаканчик, опрокидывался, вспыхивая на гранях под электрической люстрой, после чего раздавался над столом тихий стон наместника, нежный и сладкий, как трепетное ангельское пение у Престола Господня, – а вслед за стаканчиком возносилась игуменской рукой вилка с нацепленным на нее куском семги, и тогда тихий ангельский стон повторялся, словно свидетельствуя, что есть, есть в мире места блаженные, места злачные, о которых не обманывали церковные песнопения и святые отцы.
– Бо-о-о, – говорил наместник, что, конечно, должно было значить "божественно".
Взгляд его мутнел и уносился куда-то, где не было места ни докучливым монахам, ни заботам и огорчениям, без которых не обходился ни один день, ни никому не нужному Пушкину, от которого были одни только неприятности, засохшие цветы на могиле и шум от неприлично одетых туристов.
– Ох, и хороша, – шептал игумен, как-то вдруг отчетливо понимая, почему Бог поступил правильно, когда сотворил этот мир и его, отца Нектария, способного с пользой для себя вкушать божественные дары.
– Так ведь как же, – говорил между тем отец благочинный, чувствуя, что наступил благоприятный момент. – Надо бы крышу крыть в братском-то корпусе. Пора уже. Зима близко.
– Крышу, – отец игумен едва расклеивал губы, чувствуя, как блаженство переполняет его словно мед соты. – Крыша, это хорошо…
Он уже и сам не понимал, что говорит. Взгляд его между тем блуждал в какой-то совсем запредельности, где ангельский хор славил уже не Творца, а его, отца Нектария, что, в целом, было, конечно, не вполне справедливо, но зато довольно приятно.
– Вот и я говорю, что хорошо, – говорил благочинный и быстро добавлял, – так я, значит, и распоряжусь, чтобы железо-то покупали?
– Распорядись, – тихо отвечал игумен, закрывая глаза и отдаваясь этому блаженству, где не было ни железа, ни протекающих крыш, ни вечно голодных монахов; впрочем, уже вновь чувствуя все тем же одному ему известным чувством, что, кажется, он опять созрел для чего-то возвышенного, чего-то особенного, для чего-то такого, о чем в Псалтири было где-то сказано "Одарю праведного сверх меры, а у злого отниму последнее».
Тогда он с трудом разлеплял губы и говорил едва слышно, словно боясь спугнуть несущих его ввысь ангелов:
– Давай, наливай, Павлуша.
53. Комары
Трудник Степан, который ненавидел отца Павла глубоко и искренне, рассказывал, что сам видел, как комары, напившись ядовитой Павловой крови, не успев отлететь, тут же умирали в страшных судорогах. Это вызвало у всех большой интерес. Все старались улучить тот момент, когда Павел усядется на скамеечку у ворот, что случалось крайне редко, и посмотреть, как обстоит на самом деле дело с комарами.
– Вроде и правда – дохнут, – говорил тот монах, которому удалось однажды ближе всех подойти к Павлу. – Но так чтобы наверняка, этого не скажу.
Наконец, слух дошел до наместника.
– Ну-ка, ну-ка, – сказал он, вызвав к себе Степана. – Что это ты там насчет комаров-то болтаешь?
– Истинный крест, – Степан перекрестился рукой, на которой была изображена стоящая на хвосте русалка, обладающая приличной грудью и широкими бедрами. Под русалкой, корявясь, шла оборванная надпись: «Не забу…»
– Истинный крест, – Степан исподлобья поглядел на наместника.
– Ты бы срам-то прикрыл, – сказал наместник, не отводя от русалки глаз. – Здесь все-таки монастырь. Наломаете дров, а потом наместнику разбирайся… Значит, дохнут, говоришь?
– Истинный крест, – повторил Степан, дыхнув на настоятеля знакомым запахом.
– Сам видел? – спросил настоятель, чувствуя, как от этого запаха поднялась и зашевелилась в нем какая-то смутная мысль.
– А как же, – сказал Степан. – От него и мухи мрут. В другом месте ничего, а как подлетит ближе-то, так и забьется да зажужжит, а потом упадет.
– Ты глупости-то не болтай, – сказал наместник.
– Истинный крест, – Степа вновь поднял для крещения руку с русалкой.
– Забьется, значит, – сказал настоятель, с печалью глядя на трудника, который не мог знать ни его, настоятельских, скорбей, ни его, настоятельских, печалей и забот.
– Истинный крест, – Степан вновь перекрестился, не понимая, что от него хотят.
– Ну, иди, иди, – и настоятель махнул рукой, давая понять, что не сердится. – И больше не болтай.
Затем, когда трудник, крестясь и пятясь задом, скрылся, он достал из шкафчика прозрачный штофик и хрустальный стаканчик и, налив, мелко перекрестился, после чего выпил и сразу налил еще. Однако прежде чем выпить второй раз, он издал тихий и какой-то мечтательный звук, который, возможно, должен был означать, что и в тяжкой и беспросветной игуменской жизни случаются время от времени просветы, ради которых стоило, пожалуй, и потерпеть.
54. Отец Илларион. Ересь
Третье явление отца Иллариона братии или, чтобы быть точнее, последствия этого третьего явления были наиболее шумными, нелепыми и продолжительными. А началось все с отца Александра, которому как раз пришло в голову в тот день немного погреться на солнышке, для чего он сел на скамейку рядом с каким-то незнакомым древним монахом, вытянул ноги и закрыл глаза, надеясь, что ему удастся хотя бы пятнадцать минут подремать в обступившей его тишине.
Однако отдохнуть ему не удалось.
– А вы знаете, что некоторые ваши молитвы никогда не доходят до Всевышнего? – спросил вдруг этот невзрачный монах, мягко улыбаясь и доброжелательно глядя, как его сосед с трудом открывает заспанные глаза.
– Это почему же они не доходят? – сказал, наконец, отец Александр, с трудом разлепив веки и ни под каким видом не желая вступать ни с кем из присутствующих в богословские дебаты. – Как это, не доходят?
– А вот так, – старичок продолжал улыбаться. – Вспомните-ка, что вы на Великом входе-то поете?
– А что? – отец Александр пожал плечами, удивляясь назойливому старичку. – Херувимскую песню поем. Как все, так и мы… А при чем здесь, извиняюсь, это?
– Херувимскую песню значит, – сказал старичок, словно в этом было что-то не совсем приличное.
– Естественно, а как же еще? – отец Александр не понимал, чего, собственно, от него хотят.
– Ну, а потом? – спросил старичок, переставая улыбаться и не отрывая от отца Александра пронзительного взгляда, от которого почему-то у того пропали остатки дремы. – Ну, когда священник останавливается в Царских вратах, что он говорит?
– Молитву, надо полагать, – сказал отец Александр, зевая и крестя свой рот, чтобы туда, упаси Боже, не залетела какая-нибудь нечисть.
– И что же это за молитва такая? – не унимался старичок.
– Да самая обыкновенная, – отец Александр уже понимал, что подремать на солнышке вряд ли ему удастся. Затем, еще раз зевнув, он сказал:
– За всех благочестивых христиан, если хотите…