уже хулиганишь, – Сергей целомудренно отвел взгляд от несколько свободной блузки официантки.
– Если хочешь знать, то это я так радуюсь, – отвечал отец Фалафель. Потом он подошел к Валюше и сказал:
– Не пьет, не курит, с женским полом не балуется, какой тебе еще жених? Бери, пока дают.
– Так ведь он же монах, – Валюша снова мелко засмеялась.
– Устроим, – сказал отец Фалафель. – Сегодня монах, а завтра, глядишь, маршал авиации.
– Может, вы не будете обсуждать меня прямо у меня же под носом? – строго сказал молчавший до того Пасечник. – Буду вам крайне признателен.
– Орел, – сказал отец Фалафель и помахал руками, изображая крылья. Потом улыбнулся и сделал два совершенно невозможных непрофессионалу па, отчего оба единственных ранних посетителя кафе повернули в сторону отца Фалафеля головы и высказали свое одобрение легкими аплодисментами, на что отец Фалафель раскланялся и несколько игриво помахал ручкой.
Между тем Валюша достала свой блокнотик и уже приготовилась сделать заказ, но потом передумала и спросила:
– Как всегда будем?
– Как всегда, – подтвердил отец Фалафель и добавил: – И похолодней.
– Ты все кафе в окрестностях решил обойти? – спросил Пасечник, когда официантка отошла.
– Все, – твердо ответил отец Фалафель. И добавил:
– Сейчас немного согреемся и пойдем дальше.
– Хотелось бы верить, – сказал Пасечник.
Спустя десять минут или около того на столе стало тесно. Тут были две куриные лапки, овощной салат и запотевший графинчик с прозрачной жидкостью, чье содержимое не вызывало никакого сомнения.
– Имеем право, – сказал отец Фалафель, поднимая свою стопку, хоть его никто не спрашивал. – Воскресение.
С одного взгляда на него сразу становилось понятным, что настроение у него просто замечательное.
– Ау, – Пасечник поднял свой стопарик. – Будем.
Сверкнувший в электрическом свете стаканчик еще раз подтвердил, что жизнь прекрасна.
Тем более что потом это сверкание быстро повторилось.
– Очень недурственно, – сказал отец Фалафель и послал Валюше воздушный поцелуй. Та ответила тем же и захихикала.
– Ну и какой же ты после этого монах? – спросил Пасечник, которому все детали монастырской жизни были пока еще внове.
– На себя посмотри, – сказал отец Фалафель, разливая напиток. – У святого Маркелла Апамейского, между прочим, сказано: «Возлюби настоятеля твоего, ибо он есть путь, ведущий тебя к спасению»… Понял?
– Ну и при чем здесь настоятель? – спросил Пасечник.
– А притом, что если что-то радует тебе глаз, то это, конечно, радость от Бога, которую Он тебе посылает.
– Это настоятель ваш, что ли, от Бога?.. Хорошо устроились, однако, – сказал Пасечник и быстро выпил, не дожидаясь отца Фалафеля.
– Бывают исключения, – сказал Фалафель и показал куда-то в сторону.
– Господи, Боже мой, – сказал Пасечник. – Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.
– Ну и хорошо, – согласился отец Фалафель, поднимая стаканчик. – Про Фому, так про Фому.
Затем он подмигнул Пасечнику, залихватски выпил и подмигнул ему еще раз, после чего вздохнул и с сожалением постучал по пустому графинчику.
В это время пейзаж разнообразился еще одной фигурой.
– Эй, монахи, – раздался голос с соседнего столика. – Что-то я не въеду… Разве монахи водку пьют?
– По воскресениям, – ответил отец Фалафель.
– То-то я гляжу, что по воскресениям, – голос материализовался в виде мужика, который вышел из-за колоннады. Выйдя же, он раскрыл объятия и сказал:
– Черт его знает, как я люблю монахов! Просто черт его знает!
– А вот чертыхаться не надо, – отец Фалафель предостерегающе поднял палец. – Черт-то – он всегда рядом.
– И я так считаю, – кивнул мужик, и тут всем стало ясно, что он мертвецки пьян. И как только это стало всем присутствующим ясно, мужик икнул, блаженно улыбнулся и растянулся между столиками на каменном полу. Потом он захрапел.
– Чтоб ты сдох, – сказала Валентина, превращаясь из ангела в местную мегеру. – Опять после него пол мыть. Уже третий раз за сегодня.
– Не надо было пускать, – проворчал Сергей-пасечник, переступая через храпящее тело.
– Попробуй его не пусти, как же, – Валентина с ненавистью пихнула лежащего ногой. – Это же заместитель главного по воспитательной части. Как ты его не пустишь?
– Минуточку, – сказал отец Фалафель, дожевывая бутерброд. Лысина его горела под электрическим светом, словно небольшое паникадило. – Оттащим тело вон туда, чтобы оно не мешалось, а пол помоем, вот и вся недолга. Где наша не пропадала!.. Неси швабру, Валюша.
Спустя пять минут отца Фалафеля можно было видеть танцующим вместе со шваброй от одной стены кафе к другой. Прошло еще минут десять, пол в кафе засиял первозданной чистотой, и, словно августовские звезды, в нем отразились настенные и напольные лампы, превращая это захолустное кафе в магический дворец, где царствовал один прекрасный, хоть и вполне лысый, принц.
– Вот это мужчина так мужчина, – вполголоса говорила Валюша, глядя на удаляющуюся лысину отца Фалафеля. – Не был бы он монахом, ей-богу, вышла бы за него, не раздумывая.
– Так ты же замужем, – напомнила стоящая рядом кассирша. И получила в ответ:
– А вот.
52. Кое-что о Пушкине
О Пушкине любил иногда порассуждать игумен, когда, утомившись от дневных забот, садился в своих апартаментах вместе с отцом благочинным и позволял себе слегка расслабиться, прибегая к известному способу, который легко делал окружающий мир приятным, мягким и податливым, а мысли – простыми и незатейливыми.
– Пушкин, – снисходительно говорил тогда отец игумен, протягивая вилку, чтобы подцепить солененький огурчик или кусочек томата. – Что Пушкин-то этот, Господи… Да какая нам такая радость, что он Пушкин-то?.. Я вон Нектарий, а он Пушкин, вот и весь сказ.
– Так оно и есть, – поддерживал отец благочинный, ожидая указания наливать.
– Он ведь, Пушкин этот, тоже человек, да еще и обыкновенный и в делах божественных мало смыслящий, потому что ерундой-то занимался всю жизнь, стихи писал, – продолжал между тем отец игумен, сам дивясь, как легко его язык выговаривает такие замысловатые фразы. – И что, что стихи?.. Бог, Он ведь каждого сажает на свое место, а не просто так. Одного стихи писать, а другого игуменствовать, так что и гордиться-то тут особенно нечем… Он, Бог-то, не ошибается, кого на какое место поставить.
– Истинная правда – подтверждал благочинный.
– Или, если бы, допустим, меня Бог взял да вместо игуменства-то заставил стихи писать, неужели я бы отказал? – грозно глядя на присмиревшего благочинного, словно это именно он подбивал его отказаться от писания стихов, говорил о. Нектарий. – Это Богу-то?.. Да уж написал бы, наверное, невелика премудрость. Еще как бы и написал. Не хуже, может, самого этого Пушкина-то, должно. Потому что Пушкин этот все больше про всякую ерунду писал, да еще за женским-то полом бегал, словно с цепи сорвался… Вот если бы я писал стихи, так только о божественном, о таком, чтобы польза была, а не срамота одна, прости Господи.
– Ты бы еще лучше написал, – говорил отец благочинный, при этом совершенно искренне полагая, что отцу игумену по плечу и не такие подвиги.
– И написал бы, – подтверждал отец наместник с некоторой обидой, как будто кто-то из присутствующих в этом сомневался.
Обида, впрочем, почти сразу проходила, потому