продавцами, и тут его посещало какое-то странное оцепенение. Он останавливался и с недоумением оглядывал все эти флакончики, расписные коробочки и бутылочки, словно не понимая, что это все значит и какое, собственно говоря, он, отец Иов, имеет отношение ко всем этим коробочкам, бритым молодцам и праздничным упаковкам. Ответа, впрочем, как всегда не было, и, тяжело вздохнув, отец Иов возвращался к привычной и понятной жизни.
48. Алипий
Особое место среди монастырской братии занимал Алипий. Его можно было часто видеть идущим в одиночестве по дороге, ведущей из монастыря на ту сторону Сороти, в деревню Дедовское, где у Алипия жили летом мать и отчим.
Хождение к родителям было, конечно, запрещено. Так же, впрочем, как и годовой отпуск, который монахи проводили за монастырскими стенами, что, конечно, никого не смущало, тем более что и сам наместник довольно часто отправлялся из монастыря то на юг, то в заслуженный отпуск, то на обследования в одну из больниц северной столицы, то в киевскую духовную академию, в которой он изучал теологические тонкости православной догматики вместе со своим верным благочинным отцом Павлом.
Что же касается Алипия, то он был инвалид, у него не работала искалеченная при рождении правая рука и ступня – он ходил, прихрамывая, прижимая к боку покалеченную руку и улыбался. Улыбаться было его единственным занятием, если не считать, конечно, чтение псалтири и мелкой уборки в храме, на прилегающей к храму территории, а также эпилептических припадков, которые время от времени случались с ним в самых неподходящих местах, вызывая раздражение отца благочинного или даже самого наместника, который в глубине души считал, что болеть в монастыре позволено только ему одному.
«Вот уж погоди, – говорил отец благочинный, если им случалось встретиться где-нибудь. – Приедет владыка, уж я доложу, как и что. Вот и пойдешь тогда отседова».
«За что же это?» – спрашивал Алипий, кротко улыбаясь.
«Вот тогда и узнаешь, за что» – говорил Павел, с трудом поворачиваясь своей чудовищной задницей, о которой пожелавший остаться неизвестным один монастырский острослов сказал, что вряд ли в Царствии Небесном найдется столько места, чтобы упокоить филейную часть отца благочинного.
То ли из-за покалеченной руки, то ли по рождению, но только нрава Алипий был чрезвычайно кроткого, застенчивого и совершенно флегматичного, хотя при этом был всегда готов выслушать чью-нибудь историю и даже мог дать вполне вразумительный совет, если его, конечно, спрашивали. При этом утром ли, вечером или ночью, он никогда не переставал улыбаться, что многие расценивали как признак слабоумия и были, конечно, совершенно несправедливы. Дело было, конечно, только в его чрезвычайной застенчивости и неумении сопротивляться внешним силам и обстоятельствам, так что если, например, ему предлагали добавку, то он ел ее, пока еда не заканчивалась или если кто-нибудь не уносил на кухню кастрюлю с едой.
Однажды с Алипием произошла вот какая история.
Гуляя как-то в субботу по рынку, он вдруг неожиданно наткнулся на отца наместника, без особой цели прогуливающегося в окружении нескольких монастырских личностей, особо приближенных к игумену.
Алипий остановился, пробормотав какое-то приветствие, под грозным взором наместника.
«Куда?» – спросил его Нектарий, временами любивший выражаться кратко и решительно, подражая этим, видимо, владыке Евсевию.
«Туда», – сказал растерявшийся Алипий, показывая подбородком куда-то в сторону.
«Зачем?» – Нектарий чувствовал, что эта краткость дается ему не без труда и вот-вот ускользнет.
«Затем», – Алипий растерялся еще больше и тщетно отыскивал в памяти подходящие слова.
«Видали?» – сказал Нектарий, когда Алипий отошел. – «Вот так разговаривают с наместником», – добавил он стоящим рядом и печально улыбнулся. В голосе его была горечь, похожая на слегка затянувшийся по первым заморозкам ледок на еще вчера живом озерце.
Слегка хрустящий ледок, впрочем, превращался время от времени в горы льда, когда наместнику приходило в голову основательно побрюзжать или поорать, прицепившись к какой-нибудь ерунде, и тогда весь монастырь замирал, случайно застигнутые монахи спешили поскорее укрыться в безопасных местах, а над могилой Пушкина можно было рассмотреть какую-то невнятную тень, которая, распушив бакенбарды, с одобрением вслушивалась в доносящийся сюда писклявый голос предстоятеля. Некоторые монахи даже серьезно утверждали, что слышали на могиле автора «Полтавы» и «Капитанской дочки», как эта тень хлопала в ладоши, смеялась и кричала «Ай да Нектарий!.. Ай да сукин сын!»
Как бы то ни было, в один из таких непредсказуемых концертов наместник так рассердился на попавшегося ему на глаза Алипия, что немедленно изгнал его из монастыря, а на чью-то попытку защитить бедного Алипия заорал, размахивая руками:
«Пусть идет к своей мамочке, а здесь у нас не больница!»
Вскоре после этого, когда с Алипием все чаще стали случаться припадки эпилепсии, он упал и выбил себе зубы, после чего мать забрала его лечиться домой, в Петербург. Когда он вернулся и пришел в монастырь, Нектарий был опять не в духе и своим писклявым голосом снова закричал:
«К мамочке! К мамочке!.. Пускай убирается к своей мамочке, здесь у нас, слава Богу, пока еще не больница!»
Одному прозорливому монастырскому иноку, чей провидческий дар хранили в глубокой тайне от отца Нектария, который был прямо-таки помешан на всякого рода видениях и откровениях, привиделось, что именно в эту ночь силы небесные вынесли нашему наместнику суровый и не подлежащий обжалованию приговор.
Возможно, что это касалось и Цветкова, который, узнав о том, что Алипий упал и выбил себе зубы, сказал, демонстрируя хорошее знание Писания:
«А чего тут удивляться? – сказал он, разводя руками. – Сказано же в Писании – зубы неправедных сокрушу».
«А еще там сказано, – сказал незаметно подошедший отец Илларион, – что тот, кто потеряет, тот и обретет, и что будет это обретенное больше потерянного».
Но это была уже другая история.
49. Мастер эротического свиста
Иногда, когда отец Иов еще не был таким важным и самодовольным, мы сидели с ним в книжном киоске возле входа в монастырь и с интересом рассматривали проходящих мимо туристов, которые в иные дни делали жизнь монаха совершенно невыносимой.
Разные люди попадались в монастыре, искушая монахов нелепыми вопросами, самодовольными замечаниями и безвкусной, вызывающей одеждой. Один из них пришел как-то раз к отцу Иову и представился ему мастером эротического свиста.
Представившись же, он немедленно засвистел. Свистел он Амурские волны и при этом вполне прилично, с переливами и точными паузами, вот только тело его при этом стало вдруг как-то странно вибрировать и изгибаться, а к тому же еще слегка дрожать, глаза же закатывались и закрывались, так что все вместе это выглядело совершенно непристойно, и притом до такой степени, что даже я почувствовал, что краснею.
Потом я посмотрел на отца Иова. Тот сидел, опустив в землю глаза. С первого взгляда казалось, что лицо его не выражает ничего, кроме усталости, но, приглядевшись, на нем все же