до того было: Осип побежал к школе с моей запиской. Я очень боялся, что вдруг ему скажут, что Наташка не ходит в школу, и тогда всё сорвалось. Мне поэтому ничего не стоило равнодушно и холодно слушать французово брюзжание. Я невпопад и рассеянно отвечал. Голуа даже глянул на меня раза два, нажал чёрными гляделками.
– Эй, Мироша! – услыхал я вдруг Осипов голос.
Я не дослушал Голуа и бегом бросился к Осипу.
– Ну что? Что?
Уж по тому, как Осип хитро улыбался, я понял, что дело вышло. А он щурился и не спеша выкладывал:
– … И валят, валят, мать моя! «Какую бы, – думаю, – пошустрей прихватить? Не напугать бы». Смотрю, две идут и снежками, что мальчики… Я – стой! «Чего, – говорю, – озоруешь?» И хвать одну. «Ну, – говорю, – отвечай: каких Наташек знаешь?» Она – такую, сякую – хвать, и твою. «Ах ты, – говорю, – милая! Вот ей письмецо передашь». Дал ей письмо, а её выпустил: «Беги, опоздаешь». Вот, брат, как. А с этим-то? – И Осип кивнул на Голуа.
– Не говорил пока ничего.
– И ладно. Не рвись. Дело, брат, это аховое.
– Мирон! – визгнул Голуа. – Мирон, идите сюда!
– Валиком! – крикнул мне вдогонку Осип.
Я неторопливо подошёл.
– Ну? – сказал Голуа. – Ваш ответ.
Я слушаю, – и наклонился боком.
– Насчёт чего? – спросил я спокойно, как мог.
– Насчёт Короля, удава, змеи! Я жду! – закричал Голуа.
– А что вы, собственно, хотите? Ведь я не знаю, о чём мы договариваемся.
– Ну работать, работать со змеей!
– Слушайте, – сказал я строго. Голуа удивлённо на меня вскинулся. – Слушайте, Голуа: я не дурачок и не колпак, вы знаете. Объясните во всех подробностях, в чём состоит номер с удавом, а то вы хотите продать мне зайца в мешке.
И вдруг француз улыбнулся так очаровательно, как он улыбался публике. Он схватил меня под руку и, заглядывая в лицо, потащил из конюшни.
Осип крякнул нам вслед.
– Мой друг, – заговорил ласково Голуа, – месье Мирон! Между друзьями нет споров: я не могу предложить моему другу что-либо тяжёлое или безрассудное. Здесь ничего не надо, кроме привычки и аккуратности. Змея – это машина. Глупая, бездушная машина. Локомотив может вас раздавить, но не надо становиться на рельсы. Это так просто. Всё дело в том, что змея будет обвивать вас своими кольцами. Она будет искать удобного положения, чтобы вас сдавить. – Голуа показал сжатый кулак. – Не пугайтесь, дорогой мой! Но она давит только при одном определённом положении: при том, в каком она наползает на свою жертву. Пока она наползает, кольца её слабы, они едва висят, они свободны, подвижны. Стоит их сдвинуть, и змея вас никогда – никогда, понимаете? – никогда не сдавит. Она будет делать второе кольцо вокруг вас, – Голуа очертил линию вокруг своего живота, – но вы методически и спокойно сдвигаете и это кольцо. Она делает третье – какой эффект! Вы представляете зрелище? Публика не дышит в это время. Но вы манипулируете и передвигаете и это третье кольцо. Змее негде навить четвертое, и она сползает. Но она сейчас же начинает свою работу снова, как автомат, как машина. Так три тура – больше не выдерживает публика. Истерика, крики! Детей выносят. В это время в клетку – она тут же на арене – всовывают кролика, и змея стремится туда, чтоб его проглотить. Кролика выдёргивают через заднюю форточку, а дверцу захлопывают. Номер кончен. Три минуты. И это мировое дело. Афиши и буквы в два метра. С этим номером вам откроют двери лучших цирков Нью-Йорка. Париж у ваших ног! Дамы! Цветы! Слава! И вы через полгода откроете кафе на итальянском бульваре. Мирон, Мирон! – И он хлопал меня по спине.
Француз заглядывал мне в глаза и изо всех сил улыбался.
– Надо подумать, – сказал я.
– О чём думать? Думайте о том, что вы будете получать за каждый вечер от меня двадцать рублей! Это будет… – И он назвал какую-то тучу франков. – А в месяц, – кричал Голуа, – в месяц, мой друг, в один месяц вы заработаете десятки тысяч франков! – Голуа стал и сделал рукой тот жест, за который ему хлопал каждый вечер весь цирк. – Руку! – И он бравым жестом протянул мне свою руку в лайковой перчатке.
– Я подумаю, – сказал я и не торопясь поплелся в конюшню.
– Ну, что он там голосовал так? – спросил меня Осип.
Я рассказал. Осип качал головой, глядя в пол, и молчал.
– Что-то больно он старается около тебя. Сам-то с директора за номер сгрёб – будьте здоровы. Долларами, каналья, гребёт… А ты думал? А как же? Они все валютчики.
– Попробовать разве? – сказал я.
– Кака уж проба? – вскинулся Осип. – Уж если этот-то тебя попробует, так одного разу и хватит. И зовётся удав. Удав и есть. Удавит, и край. Крыр, – и кишки вон!
Но я уж думал о том, что за пять раз я получу сто рублей, а через месяц – я выплачу эти проклятые пятьсот рублей. Нет! Я буду посылать сто рублей жене и сто в товарищество за растрату. Два месяца, и я свободен. Пускай тогда судят. Я не вор, не вор. И я представил себе, как в банке будут удивляться: «Смотрите-ка, Никонов!» И все будут говорить: «Я всегда утверждал, что он порядочный человек. Ну, случилось, увлёкся, со всяким может случиться, но не всякий же…». А дома! Вдруг сто рублей! От папы! И тут же узнают, что и в банке получили… У меня запорхали, заметались в голове такие мысли, как цветы, и дыхание спёрло.
– Осип, голубчик, – сказал я, – пусти, я попробую, ты знаешь ведь…
Осип рукой замахал:
– Да что ты? Господь с тобой! Да разве я тебя держу? Да что я тебе, отец иль командир какой? Только стой, стой! Меньше четвертного ни-ни! Никак! Двадцать пять за выход. И чтоб сто рублей вперёд. А ну, неровен час, с первого же разу – тьфу-тьфу! – да что случится? А за собак чтоб особо. Уж раз твоё дело такое…
– Какое дело? – сказал из-за спины конюх Савелий.
– Тьфу, тебя не хватало. – Осип оттёр его плечом. – Без тебя тут дело.
Я пошёл к Голуа.
Голуа нетерпеливо ходил по коридору. Он бросился мне навстречу.
– Ну-ну?
– Двадцать пять рублей, – сказал я строго. – И сто вперёд.
Голуа на секунду сдвинул брови, но сейчас же сделал восторженную улыбку и с размаху ударил рукой мне в ладонь.
– Моя рука. Честь, месье Мирон, это есть честь. Вуаля! А страховка? А, ха, ха-ха — Он рассмеялся, как актер, отогнувшись назад. –