ко мне и сказал, зло поколачивая хлыстом по своему голенищу:
– Вы мне сейчас должны сказать: начнёте ли вы завтра же работать с Королем? Если нет, то мы не друзья и, значит, я в вас ошибся. Утром должен быть ваш ответ, тот или иной.
И он вёртко показал мне спину.
Осип был занят на манеже, мне не с кем было поговорить. Обычно кормил собак сам Голуа, а я только подавал ему порции. Но сегодня Голуа уехал сейчас же в гостиницу. Я кормил собак один. Они были взбудоражены, лезли ко мне, лизались, и я бормотал им, как дурак: «Что же мне делать, собачки вы мои?» Завтра надо дать ответ. Я знал, что француз за мой отказ работать с Ле Руа совсем начисто даст мне расчёт.
Может быть, можно, может быть, не такой уж он страшный, я посмотрю с добром, по-дружески ему в глаза, удаву этому, может быть, там есть хоть искорка живого, тёплого, хоть самая капелька. А вдруг, в самом деле, можно с ним подружиться? Я взял ключ и смело прошёл в комнату к удаву. Я свистнул ещё с порога, как это делал Голуа, и змея зашуршала, заворочалась, – я видел, как гнулись доски на полу клетки. Удав поднял голову и уставился на меня.
Я подошёл и сказал весёлым голосом:
– Удав, удавушка, чего ты? Да что ты? – И почмокал языком, как собаке.
Я глядел ему в глаза, искал живой искорки, но неподвижные блестящие пристальные глаза смотрели неумолимо, жестоко, плотно прицеливаясь. И за ними никакой души, никакой – это была живая верёвка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить. Никак, никак я не мог, как ни хотел, найти искру теплоты в этом взгляде.
– Да опомнись ты, чёрт проклятый! – крикнул я отчаянным голосом. У^ав даже не моргнул глазом. Я выбежал в коридор.
Представление уже кончилось. В конюшне Самарио сидел на корточках около своей лошади. Он бережно держал в руках её копыто и что-то причитал по-итальянски. Осипа не было: его услал Самарио за ветеринаром. Я в тоске ходил по пустому цирку; я пошёл в тёмные, пустые ложи. Брошенные программы белели на барьерах. Я подобрал оставленную кем-то газету. Я вышел на свет; прислонясь у стены под лампой, начал читать, чтоб чем-нибудь отвлечь себя, пока вернётся Осип. И я бегал глазами по строкам, ничего не понимая. И вдруг мне бросилась в глаза моя фамилия. Мелкими буквами стояло:
«Родные исчезнувшего в ночь на 15-е января кассира Кредитного товарищества Никонова предполагают ограбление или самоубийство. Об исчезнувшем до сих пор никаких сведений получить не удалось».
Они думают, что я покончил с собой! Вот почему не было Наташки в цирке. Бедные, что же они там делают? Мучаются, мечутся, должно быть… Или это они, может быть, из гордости… или отвести поиски? Я хотел сейчас же побежать, послать открытку – нет! – телеграмму. Но ведь, наверно, следят, следят за всеми письмами. Через товарища дать знать о себе? Но как впутывать его в такое дело? И мне вдруг показалось, что вокруг нашего дома снуют сыщики, что в квартире всё время обыски, чуть не засада… А они там бьются и мучаются и что им самим – хоть топись! Пожалуй, прямо сейчас побежать к ним, обнять всех – они меня простят, и я им прощу, а потом пойти и самому заявиться в район. Я решил дождаться Осипа. Я бросился в конюшню. Осип уже был там и помогал Самарио держать его лошадь ЭСмеральду: ветеринар внимательно ковырял ей копыто.
– Подсоби, свояк, подсоби! – крикнул мне Осип; он совсем запыхался. Я кинулся помогать. Самарио успокаивал лошадь, ласково хлопал её по шее. Он увидел меня и буркнул по-французски:
– А, вы здесь! Я думаю, что это работа вашего хозяина!
Ветеринар ковырнул, лошадь дёрнулась. Мы втроём висели у ней на шее. Ветеринар поднёс в пинцете окровавленную железную занозу. Все конюхи бросили работу и обступили Самарио. Самарио вырвал у ветеринара пинцет и всем поочередно подносил к глазам кровавую занозу. И каждый качал многозначительно головой.
Я слышал, как конюхи шептались:
– Когда же это француз успел сделать?
Самарио аккуратно завернул занозу в бумагу и спрятал в боковой карман. Я на минуту забыл даже, зачем я прибежал в конюшню. Но я вдруг всё вспомнил и бросился к Осипу. Я потащил его из конюшни, а он шёл, тяжело дыша, отирая рукавом пот со лба, и всё приговаривал:
– Ну скажи ты, язва какая! И когда он поспел?
Я рассказал Осипу всё: всё, что в газете, всё, что я думаю.
– Пустое дело! – сказал Осип. – Девчонка-то в школу, чай, ходит? Ну вот: ты напиши два словца, а я утречком – к школе. Поймаю какую девчонку за косицу: «Наташку такую-то знаешь?» – «Знаю». – «На вот ей в руки передай». И передаст. Очень даже просто.
Я сейчас же достал бумаги и написал записку:
«Наташенька, милая! Прости меня, и пусть мама простит.
Я жив и здоров и скоро всё верну. Учись, не грусти.
Твой папа».
Эту записку я передал Осипу. Он её замотал в платок и засунул за голенище. Я сразу успокоился. Я стал рассказывать Осипу про удава.
– Фюу! – засвистел Осип. – Вона что он ладит! Он раньше всё тут вертелся около нас, да ведь мы не поймём ничего, чего он лопочет… Аудав-то страшный?
– Пойдём покажу, – сказал я, и мы пошли в тёмную комнату, где была клетка с Королём.
Осип несколько раз обошёл вокруг клетки. Я свистнул. Удав поднял голову, зашевелился.
– Ухты, гадина какая! – Осип плюнул. – Ну его в болото! Такой быка задавит и не крякнет. Как же с ним работать, не сказывал он?
Да, я ни разу не спросил Голуа, в чём будет состоять работа с удавом. Я не хотел думать, что мне придётся иметь дело с этой гадиной, и я не хотел говорить об этом. А Голуа, видимо, боялся меня напугать и молчал. Ждал, чтоб я привык к змее.
– Это надо всё уговорить, удумать. Серьёзное дело. Номер под барабан. Гляди ведь, бревно какое. Идём, ну его. – Осип ткнул меня в плечо. – Гаси, гаси, господь с ним.
Завтра я решил расспросить Голуа, в чём будет состоять мой номер с удавом, валиком обсудить это с Осипом и тогда дать ответ.
VI
Утром явился Голуа. Он придирчиво осматривал лошадь и едва со мной поздоровался. Я молчал и почти не отвечал на его придирки. Да, признаться, мне не