Моисей — в большом картузе, надвинутом на брови, а Аарон — с золотым ободком на рыжей шевелюре. Посередине, между Моисеем и Аароном, была намалевана плотная толпа евреев. Все держали свитки Торы. Намалеванные люди были похожи друг на друга как две капли воды: все в длинных, совершенно одинаковых
кафтанах; все в туфлях и белых чулках; у всех пояса повязаны чуть пониже живота; у всех подняты ноги для пляски; и все поют, если судить по надписи: «Радуйтесь и веселитесь в праздник Торы»64.
Ребенок достаточно взросл, чтобы прочесть канонические надписи на иврите, но его воображение разгорается от примитивной иконографии, которая рассказывает о дружелюбных мифических животных, почти живых пророках и священниках, и толпах евреев, похожих на хасидов, которые чудесно проводят время. Хотя ребенок живет в бедном, тесном и темном мире — культура штетла в миниатюре — там всегда есть место восторгу для глаза и уха. Синагога даже в будний день, не говоря уже о субботе, это нестройный хор голосов, здесь стар и млад наравне говорят, поют, раскачиваются, бегают, прыгают.
Литература стала политикой бегства. Когда- то, во времена ученичества, Соломон Рабинович призывал реформировать традиционный хедер, а не упразднить его административным решением, как того хотели более радикальные маски- лим. Став зрелым и ответственным «народным писателем», Шолом-Алейхем присоединился к тем, кто пытался сплотить народ Израиля вокруг древнего флага. Он присоединился к движению Ховевей Цион, а впоследствии, с 1897 г., стал убежденным сионистом. Первое свое путешествие по делам движения он совершил как чтец литературы на идише при содействии сионистов в 1890 г. В1902 г. его появление в сионистских кругах становилось поводом для массового ликования — большого скопления народа, рукоплесканий, смеха и разговоров. Публика требовала объяснений: каков скрытый смысл «Горшка», кто такая на самом деле эта Ента? Спасательная операция имела такой успех, какого автор не предполагал даже в самых смелых мечтах: сионизм вернул карнавал в местечко, с рассказчиком в роли конферансье, который заимствовал свой репертуар непосредственно у публики и намерен был открыть им сокровенный смысл их жизни65.
Одним из способов, с помощью которых Шолом-Алейхем использовал великие мифы, было отражение поведения и речи обыкновенных евреев. Миф, с одной стороны, позволял им моментально исцелиться от боли и рутины жизни; с другой — подчеркивал непреодолимую пропасть между идеалами и реальными жизненными ограничениями. Миф означал две разных, но взаимодополняющих вещи. I. Он олицетворял героическое прошлое, фрагменты которого еще можно перенести в настоящее. Священники и левиты, Моисей и Аарон, сыны Израиля в пустыне и десять потерянных колен на том берегу Самбатиона, Песнь Песней и книга Иова — все это славные реликвии библейского прошлого народа. 2. Миф также отражал глубинную и повторяющуюся структуру еврейской жизни в изгнании. Поскольку еврейская история была полна архетипического опыта, мифы, использованные Шолом-Алейхемом, должны были быть понятными сами по себе. Миф — это судьба, и ее не миновать.
Особенно еврейским женщинам. Если мужчины и мальчики могли скрыться, что делало их на самом деле более уязвимыми в грезах о личном спасении и (как мы увидим) ужасах исторической реальности, то матери и дочери оставались позади, подбирая осколки. Как цепко держались они, эти женщины, за народную речь (как собственная мачеха Шолом-Алейхема с ее проклятиями), за семью (как Шейне-Шейндл с ее пылкими письмами), за местечковую мораль (как прекрасная Рохеле с ее кратким флиртом со скрипачом); и никто из них не делал этого с большим упорством, чем Ента Куролапа, персонаж, который так заинтриговал слушателей Шолом- Алейхема на сионистской сходке. Несмотря на простоту ее имени (енте на идише обозначает вульгарную/сентиментальную женщину, болтушку), она глубоко задумывается над вопросами жизни и смерти66.
Как и ее матери Басе-свечнице, Енте приходится сталкиваться с жизненными трудностями, и как и ее мать, она окружена хрупкими предметами: ламповое стекло, которое лопается, мужья, которые умирают молодыми, единственный сын, который страдает от того же проклятого кашля, и не самое последнее место в этом ряду занимает небольшой и стремительно уменьшающийся набор кухонных горшков.
Правда, раньше у меня было целых три мясных горшка, но Гнеся эта, чтоб ей пусто было, взяла у меня новенький, целехонький горшок, а вернула мне битый горшок. Я спрашиваю: «Чей это горшок?» Она говорит: «Как чей? Это ваш горшок!» А я ей: «Как мой? Ведь я вам дала целый горшок, а это битый горшок!» А она мне: «Тише, не кричите, не запугаете! Во-первых, я вам вернула целый горшок, во-вторых, я брала у вас битый, а в-третьих, я у вас никаких горшков брать не брала. У меня хватает своих, и оставьте меня в покое!» Видали бесстыдницу! (Y 24, Е 80, R 285)
Енте понадобилось произнести длинный монолог (девять десятых всего текста), чтобы добраться до упоминания о мясном горшке, вещественном доказательстве № i в ее деле к раввину, потому
что только теперь она наконец готова задать настоящий вопрос. Ведь если ни к чему не приводит разговор между двумя женщинами, которые делят этот самый горшок, то тем более то же самое произойдет с рыночной торговкой, излагающей свою проблему раввину. Комический разговор о мясном горшке подчеркивает циклическую форму речи Енты, которая не предполагает наличия собеседника. Несмотря на то что она начинает каждую новую мысль словами: «Да, о чем бишь у нас шел разговор? Вот вы говорите...», раввин не вставляет ни одного слова. Более того, он падает в обморок, когда она подбирается к сути дела: «Известное дело. Битый горшок никогда не свалится, а свалится целый. Так уж оно на земле водится испокон веков! Вот бы узнать, почему это так, вот бы...» Аналогия, почти высказанная, с ее сыном Давидкой, которого мать лелеет как зеницу ока и который страдает от хронического кашля, тогда как у соседки Гнеси больше горшков, чем ей когда-нибудь может понадобиться, — и выводок неуправляемых детей. Поскольку трагическая несправедливость жизни — это вопрос без ответа, раввин прекращает слушать и падает замертво67.
Женщины благодаря своей истерической преданности приоткрывают глубинную структуру жизни в самом земном ее проявлении. Одна старая и хорошо известная шутка о битом горшке, повторенная гораздо более приземленным и наивно звучащим славянским прилагательным ще-ре-ба-те, выдает секрет. Монолог начался с шутки, так же как сатирическая книжка Дика вдохновила Шолом-Алейхема написать «Заколдованного портного», а свадебная рутина породила к жизни горьковато-сладкого «Гостя». Но говорливые женщины, подобные Енте, прошедшие школу тяжелых ударов судьбы, не собираются ради того, чтобы рассказывать анекдоты; они и есть носители подлинного «фольклора». В фольклоре