седера51 — эти общинные и личные мероприятия давали обычному еврею возможность почувствовать трансцендентальную власть еврейского мифа. Это время, когда, если пользоваться терминологией Бахтина, карнавальный аспект жизни пробивался сквозь пог вседневную рутину. (Конечно, еврейский карнавал был очень далек от вакханалии и даже от Брейгеля; однако в относительном аскетизме
штетла небольшого количества крепких напитков могло хватить надолго.) Через внимание к материальной культуре и карнавалу Шолом- Алейхем выразил свои идеалы равноправия и гуманизма. Это был иудаизм, в равной степени доступный всем.
Миф также передавался определенным типом фольклорных героев (подобных Тевье), которые находятся вне синагоги, дома учения и еши- вы, чьи руки перепачканы в пыли повседневности. В большей или меньшей степени у этих персонажей было собственное ироничное чувство противоречия реального и идеального. С их помощью, как и с помощью праздничных обрядов, миф проникал в жизнь и становился фоном реальности.
Нигде пропасть между реальностью настоящего и обетованием будущего не была описана так подробно и так едко, как в серии праздничных рассказов, за которые Шолом-Алейхем всерьез принялся после 1900 г. Столь едкими — и столь близкими к некоей «народной концепции» жизни — делает их показ того, насколько мимолетен момент возвышения, если он вообще достижим. Сюжет этих трех рассказов сам по себе предоставляет выбор: либо мотив калифа на час, либо испорченный праздник (дер фарштер- тер йонтеф). Юзеку-сироте выпадал шанс стать «Самым младшим из королей» (1904) только раз в году, когда он садился во главе стола, чтобы вести пасхальный седер. «Да, — говорит Мейлех, герой рассказа «Царь и царица» (1902), — хорошо быть царем, ведь я еврей... если бы только раз в году, если бы только на полчаса!» Но Лейбл все-таки откусил кончик этрога52 до начала Суккот53. Иначе говоря, праздничная реликвия превратилась в обыденность, в жизнь без/избавления54.
«Гость» (Дер ойрех, 1906) — лучший пример второго типа праздничных рассказов55. Как и в «Ножике», детские воспоминания возникают у взрослого, и здесь Шолом-Алейхем также использует диалог, чтобы оживить и драматизировать прошлое: — У меня гость для вас, реб Йона, гость на седер, какого вы еще не видели с тех пор, как стали женатым человеком.
— Кого вы имеете в виду?
— Я имею в виду эсрог, а не гостя из плоти и крови.
— А что конкретно вы понимаете под эсрогомЧ
— Я понимаю человека истинной изысканности, любезного и благородного. У него, правда, есть единственный порок. Он не понимает на нашем языке.
— А на каком языке он понимает?
— На священном языке.
— Из Иерусалима?
— Откуда он точно, я не знаю, но он все говорит через «а».
Только после этого мы узнаем, что этот шутливый диалог происходит между шамесом Азриэлем и отцом рассказчика реб Йоной за несколько дней до Песаха. Никто из действующих лиц — ни двое уважаемых членов общины, ни любопытный подслушивающий мальчишка — не подозревает, какая беда случится, если принести этрог домой на седер56.
Собеседники ведут ученую игру со словом эсрог (этрог), означающем цитрон, используемый в ритуальных целях на праздник Кущей, а здесь это слово используется в разговорном значении и означает нечто особенное; а указывая на связь гостя с Иерусалимом, Шолом-Алейхем пробуждает память читателя. Шолом-Алейхем редко черпал фольклорный материал из книг, а даже если он прибегал к этому источнику, то предпочитал не очень старые сборники сказок. Здесь его прямым источником стало пособие для свадебных бадхенов. Оно выходило под названием «Еврей из Земли Израиля» или «Иерусалимец», и там фигурировал свадебный шут в красном платке или покрывале и в смешной красной шапке57. В изложении Шолом-Алейхема экзотический гость носит традиционный штраймл, отороченный мехом на голове, а также турецкое платье с желтыми, синими и красными полосками. Вместо длинного диалога между иерусалимцем, который говорит на иврите, и его собеседником, который задает ему вопросы на идише, Шолом-Алейхем изобретает остроумный обмен репликами между реб Йоной и его гостем, который они ведут в ожидании начала седера:
Отец: «Ну?» (Что означает на идише «Будьте так добры произнести кидуш».)
Гость: «Ну, ну!» (Что означает, «Только после вас, вы произнесите».)
Отец: «Ну, а?» («А как же вы?»)
Гость: «Э-э, а!» («Пожалуйста, сначала вы!»)
Гость: «А, э-э!» («Сначала вы, пожалуйста!»)
Отец: «Э, а, э-э!» («Прошу вас, произнесите вы первый!»)
Гость: «Э-э, а, э!» («Вы произнесите, прошу вас!»)
Отец: «Э-э, э, а, ну?» («Вам что, сложно произнести первым?»)
Гость: «Э-э, а, э, ну, ну!» («Ну, если вы настаиваете, я произнесу!»)
После этого диалога на еврейском эсперанто — упражнения в доречевой коммуникации, в результате которого между мужчинами устанавливается тесная связь,—гость проводит пасхальный седер, когда еврейское религиозное воображение разыгрывается наиболее сильно, создавая в мечтах мир десяти потерянных колен Израилевых. «Он говорит, что все богатство принадлежит обитателям царства, которые называются сефарда- ми», — вот как передает ребенок рассказ гостя: ...и у них есть царь, сказал он, который ужасно благочестив и носит шапку, отороченную мехом; а зовут этого царя Йосеф бен Йосеф. Царь служит у них первосвященником, сказал он, и ездит в золоченой карете, запряженной шестеркой резвых коней, а когда он идет через вестибюль синагоги, левиты приветствуют его песнопением...
Великолепные, блестящие фантазии подняли меня и перенесли в эту счастливую еврейскую страну, где дома построены из ароматной сосны и покрыты серебром, где блюда, сделанные из золота и драгоценных камней, разбросаны вдоль улиц.
Ребенок мыслит не абстрактными понятиями, а конкретными. Он не толкует миф в понятиях изгнания и избавления. Вместо этого он думает об изобилии сокровищ, которые принесет домой матери.
В итоге оказывается, что чудесный сефард- ский гость из еврейского царства думает о том же. Посреди ночи члены семьи вдруг обнаруживают, что гость скрылся вместе с фамильным серебром, драгоценностями и служанкой. «Сердце мое было разбито», — завершает свой рассказ ребенок-повествователь:
Но не из-за утраты наших серебряных бокалов и утвари или немногочисленных украшений матери и денег. Не из- за служанки Рикель — черт бы ее побрал! А потому что теперь я никогда не увижу счастливой-счастливой страны, где рубины, жемчуг и бриллианты валяются на улицах, где есть Храм с первосвященниками, левитами и органом и с древним алтарем, на котором совершают жертвоприношения. Все эти чудесные вещи жестоким образом были у меня украдены, их отобрали, отобрали, отобрали.
Так что конец у обоих типов рассказов одинаковый: евреи чувствуют трагический разрыв между мечтой и реальностью. Ведь даже если еврей достаточно удачлив, чтобы отмечать