арсенале ужасных историй не может подготовить странствующего коммивояжера, наслышавшегося уже многого, к чему-то описанному в «Человеке из Буэнос-Айреса», где появляется, возможно, самый корыстный из всех вымышленных героев Шолом-Алейхема. Успешный эмигрант, едущий домой, чтобы найти себе традиционную еврейскую невесту, говорит так лживо, а манеры его так обходительны, что коммивояжер даже не подозревает, что перед ним торговец белыми рабынями. Там, где община и общение терпят полный крах, моменты облегчения, не говоря уже о возвышении, будут очень редки74.
Чтобы выжать немного иронического утешения из этого сурового исторического пейзажа, Шолом-Алейхем делит путь пополам. Да, чудеса еще случаются в поезде, но только если это лей- дикгейер, «праздношатающийся», узкоколейка, которую евреям удалось сделать частью своего мира. Корпус фольклорных произведений уже возник вокруг этого поезда, куда относятся «Чудо в седьмой день Кущей», произошедшее в 1909 г., или предотвращенный погром, описанный в рассказе «Быть бы свадьбе, да музыки не нашлось»75. Эти столкновения между евреями и иноверцами существенно смягчаются неторопливостью «праздношатающегося», его чрезвычайно нерегулярным расписанием, плотностью еврейского населения вдоль его сонного маршрута и традиционными методами, до сих пор используемыми ненавистниками евреев. На самом деле евреи считают техническую отсталость и медленность поезда его главным достоинством.
Здесь Берл-уксусник все еще может вовлечь попа в богословский спор о смысле жизни и выйти из него победителем. А что может быть лучше, чем пункт ум Гешайне-рабе нохн квитл, точно в день праздника Гошана раба76, когда судьба каждого человека на будущий год уже записана на небесах? Так что праздник все еще не потерял своей посреднической силы, даже если чудо сотворили Берл и сбежавший паровоз, а не десница Божья. Еще знаменательнее то, что Берл одерживает свою словесную победу над попом еще до того, как обнаруживает, что обладает техническим знанием, чтобы спасти их обоих от смерти77. Так что настоящее чудо происходит в моральном противостоянии один на один, старая история завершает сама себя — не путать с комическим рамочным сюжетом о том, как счастливо удается избежать почти апокалиптической катастрофы (нарастающей, пока телеграммы бегут по проводам). Единственное, что связывает эти разрозненные части, это сложная нить повествования, которая становится все напряженнее по мере того, как мы приближаемся к драматической кульминации рассказа. Берл-уксусник поведал эту историю купцу из Гайсина, который рас
сказал ее коммивояжеру, а тот, в свою очередь, передал Шолом-Алейхему, который предлагает ее нам.
В «Праздношатающемся» никто не заваливает рассказчика историями о личном горе; вместо этого, «не торопясь, смакуя каждое слово», гай- синский купец «развалился, как у родного отца в винограднике» (Y 113, Е 187, R 63) и поведал ему почти традиционную повесть78. Тем самым подчеркивается чуждый характер других пеклех — люди настолько погружены в свое горе, что, произнося фразы, восхваляющие Господа, потеряли связь с Ним и с человечеством79. Репертуар рассказов в каждом поезде соответствует его расписанию.
Поэтому в переполненном поезде, который идет мимо «Станции Барановичи» (1909), рассказчик может привлечь внимание попутчиков, если он знаток еврейского страдания до мельчайших подробностей, и знает, как евреев прогоняли сквозь строй в царствование Николая I. Возможно, «Станция Барановичи» больше, чем любой другой рассказ Шолом-Алейхема, черпает материал непосредственно из еврейского исторического опыта. Его действие начинается в самое секулярное время дня — сразу после утренней молитвы, когда всякий мужчина:
...в прекрасном настроении и расположен к разговорам. О чем? О чем угодно. Каждому хотелось рассказать что- нибудь свеженькое, животрепещущее, такое, чтобы дух захватывало и приковало бы слушателя. Никому, однако, не удавалось задержать внимание пассажиров на чем-либо одном. Каждую минуту перескакивали на другую тему. Вот как будто заговорили об урожае — пшеница и овес нынче уродились, — а вот уже толкуют о войне (какая связь?). Не задержались на войне и пяти минут и тут же метнулись к революции. От революции кинулись к конституции, а от конституции, само собой, перешли к погромам, изуверствам, новым преследованиям евреев, изгнании из деревень, бегству в Америку и всяким иным напастям, который вдоволь наслышишься в нынешние замечательные времена: банкротства, экспроприации, военное положение, виселицы, голод, холера, Пуришкевич, Азеф... (Y 41-42, Е 152, R 27)
Азеф, знаменитый двойной агент, который проник в руководство партии социалистов- революционеров и был разоблачен в 1908 г., — это знак для рассказчика сделать шаг вперед. Это «упитанный человек в шелковой субботней каскетке. У него было красное веснушчатое лицо и смеющиеся глаза, а спереди недоставало зубов, отчего буквы “з”, “с” и “ц” он произносил с присвистом». Несмотря на дефект речи, а может быть, как раз из-за него, этот уроженец Каменки выходит на сцену с рассказом «об одном доносчике из наших же, каменковских, и, уж не беспокойтесь, вы сами скажете, что Ажеф против него щенок».
Злодейство Азефа можно сравнить с другой правдивой историей, и эта история безусловно истинна, потому что касается собственного дедушки рассказчика реб Нисна Шапиро, и рассказчик много раз слышал ее от отца. Более того, рассказчик из Каменки — мастер выстраивать сюжет со стратегическими паузами, чтобы поддерживать напряжение у слушателя80. Лучше всего то, как он поддразнивает слушателей ожиданием чуда81. Только чудо, кажется, может спасти местечкового парня Кивку от экзекуции, и это чудо должен совершить не кто иной, как сам реб Нисн Шапиро как староста погребального братства, войдя в сговор с несколькими местными чиновниками. Кивка притворяется мертвым в тюрьме, и его тело прямо с кладбища переправляют на австрийскую границу.
Это именно то, что нужно для поднятия духа оторванным от дома мужчинам, пошатнувшихся от нескончаемых еврейских печалей. Мистификация со смертью и воскресением Кивки менее достойна того, чтобы передаваться из поколения в поколение, чем подвиг отважной общины, которая следует нравственному принципу выкупа пленных. «Шутка сказать, вызволили живую душу из заточения! Спасли человека от порки!» (Y 49, Е 157, R 32) Поскольку истинный героизм в светском мире не требует чудес, можно сказать, что секулярный сюжет достигает кульминации в момент удачного бегства Кивки.
Но последовавший за этим акт измены разрушает героические притязания. Вскоре от мнимого мертвеца стали приходить письма. Восемь писем и четыре последовавших за ним выплаты за молчание, и последнее письмо шантажиста Кивки к Нисну Шапиро приносит тяжелый удар: «Все, все расскажу [царским властям] — и пусть они знают, что есть Бог на свете, а Кивка не умер» (Y 158, Е 162, R 37). Таким образом, циничное глумление Кивки вышибает всю гордость, которая еще оставалась у святой общины Каменки и ее славного предводителя, реб Нисна Шапиро.
Потом