ситета в Иерусалиме 29.
– Можно письма Цукермана подержать в руках? – спрашивает Гаек в
Праге в 1990 году.
– Конечно, я вам их покажу, – отвечаю, – когда увидимся в Москве.
В последний раз Гаек был в Москве во главе чехословацкой делегации,
прилетавшей на полдня подписать договор о нераспространении ядерного
оружия. Это было за три месяца до ввода войск. Министра возили в черном
лимузине в сопровождении милицейских машин. В дипломатическом мире
уважали его образованность, способность переходить с одного языка на дру-
гой (он свободно говорит на девяти). Тогда, в мае 1968-го, на переговорах в
МИД СССР он почувствовал натянутость отношений, когда убеждал коллегу
А.А.Громыко 30 в напрасных тревогах; никакой чехословацкой контрреволю-
ции нет. Министр Громыко часа полтора слушал, согласно кивал головой, а
на прощанье сказал: «Благодарю вас, товарищ Гаек, за информацию, только
не забывайте – контрреволюция у вас поднимает голову!» Видимо, полтора
часа советский министр думал о своем.
В Москве Гаек появился снова во второй половине мая 1991 года. Его
пригласили на международный конгресс памяти Андрея Сахарова – «Мир,
прогресс, права человека». Он с трудом передвигался по московским улицам
на больных ногах, опираясь на трость, часто останавливался перевести ды-
хание. На Пушкинской площади мы зашли в редакцию «Известий». Надев оч-
ки, он вчитывался в напечатанные на пишущей машинке и подписанные
Б.Цукерманом письма 1968 года. «Знаете, он рисковал без свидетелей, не ис-
кал популярности, не нащупывал заранее на голове нимб героя. Это особен-
но ценно… Удивительные письма; тогда они защищали мою честь, а теперь,
сохраненные, продлевают мою жизнь».
Мы снова гуляем по Москве.
В магазинах очереди за продуктами, люди говорят о референдуме, быть
или не быть союзному государству. Политиков занимают не столько отно-
шения СССР с Западом, как симптомы напряженности в отношениях между
суверенными республиками. Лето скучным не назовешь: вокруг все шумное,
приподнятое, слегка крикливое, отчасти напоминающее Пражскую весну.
Ельцин, второй человек в стране, выступал в Праге перед депутатами Феде-
рального собрания. Интеллектуалы гадали: извинится за ввод войск или нет.
– Надо очиститься, – говорили одни.
– Нам не в чем каяться! – возражали другие.
Ельцин вернулся, не извинившись.
Присаживаемся на скамейку у фонтана перед Большим театром.
Иржи Гаек чему-то улыбается.
– Хорошо? – спрашиваю я.
– Не скажу «хорошо», скажу – интересно!
Я взял у Иржи Гаека интервью для «Известий». В название вынесли его
слова: «Всегда оставаться людьми» 31. Это так просто понять, но как же труд-
но этим постоянно руководствоваться. Газета вспомнила об оскорбительной
для гостя и его страны публикации 1968 года, и, ломая традицию, первый
раз в своей истории предварила публикацию крупно набранным признанием
своей вины за когда-то напечатанную несправедливость:
«23 ГОДА СПУСТЯ “ИЗВЕСТИЯ” ПРИНОСЯТ СВОИ ИЗВИНЕНИЯ БЫВШЕ-
МУ МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ЧЕХОСЛОВАКИИ (1968 г.)».
После слов десантника Валерия Нефедова «Прости нас, Прага…» это бы-
ло второе в России публичное извинение за драму 1968 года.
Никого так не унизило вторжение войск, как офицеров чехословацкой
службы безопасности. Столько лет охотились за своими, разоблачали, суди-
ли, сажали, а обезопасить границы, предупредить нападение на страну не
смогли. Полный провал!
Слушаю Зденека Форманека:
«Знаете, какую самую большую ошибку я допустил как профессионал?
Не прислушался к совету молодых офицеров разработать систему защиты
государственной безопасности от стран Варшавского договора. Это казалось
фантасмагорией: разведка и контрразведка – против братьев по классу. Осо-
бенно в Советском Союзе. Стыдной казалась сама идея; мы долго не понима-
ли, с кем имеем дело. А утром 21 августа десантники ворвались в здание че-
хословацкой безопасности, нас, офицеров, поставили к стенке, руки за голо-
ву. . Это было, как если бы в окно влетела шаровая молния и все внутри вы-
жгла дотла. Я задыхался от обиды и вины» 32.
Ночь ввода войск поставила подполковника Зденека Форманека, заме-
стителя начальника Главного управления национальной безопасности чехо-
словацкого МВД, и десять тысяч других офицеров перед выбором: оставаться
чекистами или почувствовать себя гражданами своей республики. Совме-
щать не получалось. Тем, кто учился когда-то в школах КГБ в Москве и потом
тайно работал на советские спецслужбы, перестраиваться не приходилось.
Муки испытывали другие, молодые чекисты из выпускников Карлова уни-
верситета, воспитанные на чешской философии, истории, литературе, на
национальных традициях. Чаще всего это по натуре не циники, а романтики;
их реже удавалось советским резидентам вербовать, использовать, но отно-
шение к СССР у тех и других оставалось одинаково почтительным.
Мысль о том, не слишком ли он доверчив, пришла в голову, когда Фор-
манек служил в секретариате министра национальной безопасности Карола
Бацилека, старого коммуниста, до войны возвращенного с территории СССР
на родину для подпольной работы. Молодой Форманек разбирался с пись-
мами; исповеди репрессированных делали его больным. Но совершенно до-
конала осень 1952 года, когда надо было присутствовать в числе «публики»
на процессе по делу Рудольфа Сланского. В небольшое помещение тюрьмы
Панкрац пропускали по спискам журналистов, партийных чиновников, пере-
одетых сотрудников безопасности и молодежь, к которой присматривались,
чтобы затем привлечь для работы в органах. Они представляли «публику».
Не было нормального суда с прениями сторон; на обвинения подсудимые
отвечали торопливым согласием, а некоторые, волнуясь, давали ответы
прежде, чем обвинители успевали задать вопрос. Даже Андре Симон, бес-
страшный журналист, ничего не боявшийся, на суде умолял: «Я хочу, чтобы
меня казнили…»
Приговоренные к смерти писали письма на имя К.Готвальда, их переда-
вали министру Бацилеку, но по назначению они попадали после казни осуж-
денных. «Хотя известно было, что работу чешских следователей, прокуроров,
судей направляют советники из СССР, некоторые в чине генералов госбез-
опасности, я не позволял себе в чем-либо усомниться. Это у меня, только у
меня, думал я, по неопытности моей что-то не укладывается в голове».
Ах, как пыталась открыть Зденеку глаза юная подруга Ада Беккер, сту-
дентка медицинского института, сестра известного деятеля польского рабо-
чего движения врача Яна Беккера (Поланского). «Когда мы говорили о про-
цессе и я с юношеским максимализмом защищал революционную бдитель-
ность, Ада вскидывала на меня глаза, полные ужаса: «Как ты можешь им ве-
рить?! Почему из четырнадцати обвиняемых одиннадцать – евреи? Почему
все кричат о “сионистском заговоре”? Ты не чувствуешь чудовищную ложь?»
Я изумлялся: как Ада смеет так думать, да еще вслух! Человеку невоз-
можно жить без веры в справедливость. Моя душа разрывалась. Я искренне
выступал в министерстве на собрании с одобрением процесса. Кому и зачем,
я доказывал Аде, могла бы понадобиться неправда? Но любимая не давала
мне говорить: «Уже запутали даже тебя, а завтра сведут с ума всю Европу!»
Форманек в 1964 году возглавлял новый отдел; здесь собрали самых
толковых, ожидая от них предложений по реформированию органов 33. К
ним поступала секретная информация о методах дознания, статистика «не-
благонадежных», «заговорщиков», «иностранных агентов», «шпионов», чис-
ленность репрессированных и расстрелянных… Он чувствовал себя пусть
небольшим, но одним из зубьев стальной челюсти, которая дробит, жует, от-
правляет в небытие. При нем затевалось дело против «антипартийной груп-
пы», будто бы готовившей покушение на А.Новотного. В подозреваемые по-
пали четверо: два офицера госбезопасности, сотрудник министерства куль-
туры, корреспондент чехословацкого радио. К ним подослали провокатора.
«Следователем был мой приятель. «Франтишек, – спросил я. – Ты можешь
мне сказать, что там на самом деле?» «Чепуха, – ответил он, – за это не сажать
надо, а надрать уши, чтобы не болтали».
Я кинулся к начальнику управления. Наши товарищи, стал я доказы-
вать, видно, заскучали без скандалов, нельзя сажать невинных, компромети-
ровать органы! Начальник поднялся: «Ты, Форманек, видно не созрел до по-