отложил исполнение своих намерений до приезда Марины. Он был уверен, что между ее свитой и москвичами сразу начнутся стычки, и настроение народа изменится в его пользу. Кроме того, практичный князь надеялся вернуть часть денег, потраченных Дмитрием на Марину и ее отца, отобрав их у поляков.
А пока что кремлевские заговорщики желали заручиться содействием своим планам и в Польше. Ширмой, за которой они попытались вступить в тайные сношения с Сигизмундом, явилось официальное посольство Ивана Безобразова, прибывшее в Краков в начале 1606 года. Дмитрий оставался в полном неведении о том, что творилось за его спиной. Он попросил Шуйского найти толкового человека, который мог бы передать польскому королю его новую грамоту с требованием соблюдать принятое им титулование. Князь Василий представил ему Безобразова, своего ставленника. Чтобы не вызвать у царя подозрений, перед ним был разыгран настоящий спектакль – Безобразов для вида отказался ехать в Польшу, а Шуйский при царе выругал его, и потом, оставшись с Дмитрием наедине, стал убеждать его, что Безобразов очень способный человек и что нужно хоть силой принудить его принять на себя это поручение.
Таким образом Безобразов очутился в Кракове. Здесь он встретился с Сапегой и некоторыми другими панами. После изложения официальной части своего посольства, он сказал, что имеет до канцлера тайное дело, о котором желал бы переговорить с глазу на глаз. Все вышли, оставив их наедине. Безобразов сообщил канцлеру, что его послали бояре московские – Шуйские, Голицыны и другие.
– Они слезно жалуются на его величество короля, – сказал он, – что он дал нам в цари человека подлого происхождения, ветреного. Мы не можем долее терпеть его тиранства, распутства и своевольства; он не достоин своего сана. Бояре думают, как бы его свергнуть, и желали бы, чтобы в Московском государстве сделался государем сын Сигизмунда, королевич Владислав.
Сигизмунд дал уклончивый ответ на это предложение. При следующей встрече с Безобразовым Сапега передал ему слова короля:
– Его величество очень жалеет, что этот человек, которого король считал истинным Дмитрием, сел на престол и обходится с вами тирански и непристойно. Его величество отнюдь не хочет загораживать вам дороги: вы можете сами решать свою судьбу. Что же касается до королевича Владислава, то король не такой человек, чтоб его увлекала жажда честолюбия; желает он, чтоб и сын его сохранил ту же умеренность, предаваясь во всем воле Божьей.
Умеренность Сигизмунда объяснялась не отсутствие у него честолюбия, а отсутствие денег; кроме того, он оставался верен себе и теперь проводил по отношению к Дмитрию ту же политику, какой держался несколько ранее в отношении Бориса Годунова.
Впрочем, у него была еще одна причина, заставлявшая его придерживаться осторожной тактики. Дело было в том, что, потакая боярским подкопам под трон московского царя, Сигизмунд ощущал глухие толчки под своим собственным престолом. Король, неоднократно нарушавший права сейма, смотревший на Речь Посполитую лишь как на орудие, при помощи которого он мог вернуть себе шведскую корону, вызывал открытое недовольство у многих панов.
– Какого немого черта-немца вы нам привезли? – спрашивали они у сенаторов, голосовавших за избрание Сигизмунда.
Противники короля указывали на Дмитрия – вот бы кого в государи: воспитан он в Польше, католик, любит польские обычаи и женат на польке! И надо сказать, что московский царь охотно поддерживал такие настроения. Вслед за Власьевым в Краков прибыл один из польских секретарей Дмитрия, Станислав Слонский со словесным поручением к сандомирскому воеводе. А через несколько месяцев после его приезда в Польше вспыхнул рокош – война шляхты против короля. Случайное совпадение? Но предводители рокоша – Николай Зебжидовский и Станислав Стадницкий по прозвищу Дьявол – были ближайшими друзьями Дмитрия во время его пребывания в Кракове и Самборе. На сейме, собравшемся в феврале 1606 года канцлер Лев Сапега определенно указывал на очень тесные сношения царя с недовольными в Польше: «Находятся у нас такие люди, которые входят в тайные соглашения с московским государем; я укажу на одного из Краковских академиков: он писал московскому государю, что теперь наступает время приобресть польскую корону. Если такие послания будут летать к нему из Польского королевства, то едва ли можно ожидать чего-нибудь хорошего от дружбы с ним. Он обещает нам союз, но нет никакой надежды, никакого ручательства в его искренности. Он говорит, что собирает войско на неверных, но как скоро между нами есть такие особы, что с ним злоумышляют, как тут ему верить! Притом и то еще следует заметить, что он прислал к нам таких послов, которых бы в его собственном государстве посадили на кол, если бы они там говорили то, что здесь».
Итак, в то время как бояре тайно предлагали московский престол сыну Сигизмунда, паны звали Дмитрия на польско-литовский трон! Отношения между двумя государствами окончательно запутывались и было похоже, что царь готовился разрубить этот гордиев узел мечем.
VI. Приезд Марины
Дмитрий торопил невесту, тестя и своего посла – он непременно хотел жениться в мясоед. Власьев писал Мнишку из Слонима, где он дожидался свадебного поезда, чтобы сопровождать его в Москву: «Великому государю, его цесарскому величеству, в том великая кручина, и чаю надо мною за то велит опалу свою и казнь учинить, что вы долго замешкались» – и жаловался, что «люди и лошади, стоя на границе, проедаются» и что воеводе следует хотя бы «однолично ехать наспех, чтоб можно было доехать до Москвы за неделю до масленицы, и тем бы показать свою службу к великому государю, и себя, и лошадей не пожалеть». Сам царь слал пламенные письма и подарки Марине, деньги – Самборскому воеводе и знатных бояр – Михаила Нагого, Василия Васильевича Мосальского и Андрея Воейкова – на границу для встречи невесты. В ответ он получал жалобы тестя на то, что деньги приходят слишком поздно, и новые счета для оплаты. «Я живу здесь, в Кракове, с большими издержками, – писал Мнишек. – Расходится дурная молва о моих недостатках; люди про меня поговаривают и то, и другое; время идет, а я живу в огорчении и с ущербом для моего здоровья».
Не довольствуясь присланными деньгами, воевода без стеснения опустошал кошелек Власьева и по его расписке набрал на царский счет у московских купцов в Кракове товаров более чем на 20 тысяч злотых. Что касается Марины, то она и вовсе молчала, хотя у нее был хороший слог. Причину этого молчания приоткрывает одно место из письма Мнишка Дмитрию, где воевода пишет: «Есть у вашей цесарской милости неприятели, которые распространяют о поведении вашем молву; хотя у более рассудительных эти слухи не имеют места, но я, отдавши вашему величеству сердце и любя вас, как сына,