с государями.
Мнишек вновь напомнил ему, что он представляет особу царя, на что Власьев сказал:
– Благодарю его величество короля, что меня угощает во имя моего государя, но мне не пристало есть за столом такого великого государя, короля польского, и ее милости, королевы шведской. Я и тем доволен, что смотрю на обед таких высоких особ!
Полякам поведение московского посла показалось диким и чересчур раболепным. Между тем упорство Власьева объяснялось тем, что он таким своеобразным способом протестовал против нарочитого унижения своего государя со стороны короля. Дело было в том, что кушанья ему и Марине подавались на серебряных блюдах, а Сигизмунду и членам его семьи – на золотых. Впрочем, Власьев не отказался выпить за здоровье короля, Марины, царя и – за свое собственное.
В продолжение всего обеда слух пирующих услаждал оркестр из 40 музыкантов. После десерта начались танцы. Первыми для разогрева остальных «учинили пляц» коронный и литовский маршалки двора; гости не замедлили присоединиться к ним. Король прошелся с Мариной один тур и предложил Власьеву сменить его. Посол вновь счел это чересчур лестным для себя, и вместо него второй тур с Мариной танцевал королевич Владислав, а третий – ее отец. Невеста в этот день очаровала всех своей грацией.
Протанцевав с дочерью, Мнишек подвел ее за руку к королю и сказал:
– Марина, пади к ногам его величества короля, государя нашего милостивого, твоего благодетеля, и благодари его за великие благодеяния.
Она послушно встала на колени. Король учтиво поднял ее и обратился к ней с речью, в которой елейные выражения служили лишь оболочкой для политических внушений:
– Поздравляю тебя, Марина, с этим достоинством, данным тебе от Бога для того, чтобы ты своего супруга, чудесно тебе от Бога дарованного, приводила к соседской любви и постоянной дружбе с нами, для блага нашего королевства; ибо, если тамошние люди прежде сохраняли соседское дружество с коронными землями, то тем более теперь должен укрепиться союз приязни и добрососедства. Не забывай, что ты воспитана в королевстве Польском, здесь ты получила от Бога свое нынешнее достоинство, здесь живут твои милые родители, твои родственники и друзья. Сохраняй же мир между обоими государствами и веди своего супруга к тому, чтобы он дружелюбием и взаимным доброжелательством вознаградил отечество твоего родителя за то расположение, которое испытал здесь. Слушайся приказаний и наставлений твоих родителей, уважай их, помни о Боге, живи в страхе Божием, и будет Божье благословение над тобой и над твоим потомством, если Бог тебе дарует его, чего мы тебе желаем. Люби польские обычаи и старайся о сохранении дружелюбия и приязни с народом польским.
С этими словами он приподнял свою шапку и перекрестил Марину; не имея сил говорить, она вновь со слезами упала к его ногам. В то время как Власьев громко выражал негодование таким поведением московской царицы, кардинал Мацеиовский пришел ей на помощь, поблагодарив от ее имени короля; после чего королева Анна с двумя панами проводили невесту в ее покои.
Вскоре король покинул дом Фирлея; вслед за ним к своим экипажам потянулись и остальные. Поляки утверждали, что москвичи едва держались на ногах, но можно смело утверждать, что и у них самих в глазах двоилось. В тот же вечер в Москву был отправлен шляхтич Липницкий с сообщением о состоявшемся обручении.
На другой день ораторов сменили поэты, чья угодливость намного превосходила их таланты. Заполонив дом Мнишка в надежде на щедрое вознаграждение, они грянули на своих лирах песни, прославляющие величие заключенного брака, красоту и добродетели Марины, и золотой час славянского единства. Впрочем, тогда не их одних будущее манило самыми привлекательными миражами.
V. Троны качаются
Обручение Дмитрия с Мариной было блестящим политическим спектаклем, символизировавшим новую эру в отношениях России и Польши. Между тем некоторые наиболее проницательные люди видели, что за кулисами этого действа происходит какая-то тайная возня. В январе 1606 года из Москвы в Краков приехал Ян Бучинский. Он привез новые подарки Марине, некоторую сумму денег для погашения наиболее срочных долгов сандомирского воеводы и новую любезную просьбу царя к Сигизмунду не умалять его цасарское достоинство. Выполнив официальную часть своего поручения, верный Бучинский еще на некоторое время задержался в Кракове, чтобы собрать и сообщить в Москву тайные сведения о растущем в Польше раздражении против Дмитрия. Наибольшее возмущение у панов вызывали требования царя о новом титуловании. Сенатор Готомский шумно протестовал: «Это бессмыслица – провозглашать самого себя непобедимым цезарем; такой эпитет можно допустить разве что в устах другого. В сущности говоря, непобедим один Господь Бог, и только язычник может присваивать себе божественные атрибуты». Он называл требования царя неблагодарностью, заслуживавшей возмездия, и взывал:
– Пусть Дмитрий будет изобличен перед лицом всего мира, пусть сами московские люди не колеблются сделать это!
Многие паны уже открыто жалели о кончине Бориса Годунова – от него, по крайней мере, было ясно, чего ждать. Дурные слухи о Дмитрии распускали и польские жолнеры, вернувшиеся в Польшу из Москвы.
– Этот человек наобещал нам много, – рассказывали они, – а заплатил скудно, и наших братьев насильно не отпускает от себя в отечество.
Бучинский уличал их во лжи, говоря, что они получили от царя больше, чем заслужили, но все пропили и проиграли. Но дезертиры не унимались:
– Вот, хочет воевать с турками и татарами, а служилых рыцарских людей не жалует!
Кроме известий подобного рода, Бучинский в своих письмах Дмитрию делал глухие намеки на то, что кое-кто в Москве пересылает в Краков кремлевские секреты и что среди бояр зреет обширный заговор против царя.
Намеки Бучинского вскоре подтвердились.
Бояре ставили в вину Дмитрию две вещи: обручение с полячкой и военные приготовления. Оба «преступления» царя были связаны друг с другом: Дмитрий спешил с женитьбой потому, что собирался уже летом доказать справедливость эпитета «непобедимый» в своем цесарском титуле. По его приказу к Ельцу стягивались войска и подвозились военные припасы. Крымскому хану был послан остриженный тулуп, с пояснением, что летом московский царь подобным образом острижет орду. Одновременно Дмитрий готовился к войне с Швецией и для начала думал отнять у нее Нарву. Военные планы царя пугали бояр, которые видели в них лишь новые хлопоты и тяготы; царица-католичка вызывала у них отвращение.
Недовольными вновь верховодил князь Василий Шуйский, которого Дмитрий после помилования неосторожно приблизил к себе. На этот раз Шуйский изменил тактику: чтобы опорочить Дмитрия в глазах бояр и народа, он делал упор не на самозванство царя, а на его поступки, объявляя их опасными для веры и обычаев и несущими погибель государству.
Шуйскому без особого труда удалось привлечь на свою сторону кромского «героя», князя Василия Васильевича Голицына, князя Куракина и боярина Михаила Ивановича Татищева