письмо, особая отчетливость деталей, приглушенные тона, характерные… Я головой киваю, дескать, вижу сам, что тона характерные. Возьму картину, наверняка Мария Павловна возражать не станет.
Еремин сунул в рот дымящийся сигарный окурок. Сайкин, слушавший рассказ и продолжавший расхаживать по комнате, внутренне улыбался, представив монументальную фигуру Марии Павловны, застывшую в благоговейном трепете у голландского полотна. Мария Павловна прекрасно варила борщ, пекла мясные зразы, но сердце ее почему-то оставалось закрытым для изящного искусства.
Несколько лет назад, придя в квартиру Еремина вдовствующей домработницей, она в самом скором времени стала здесь хозяйкой. Еремин предложил ей руку и сердце. Но Мария Павловна, сожительствовавшая с Ереминым с их первой встречи, на роль законной жены не согласилась. Ей казалось, что своим поздним замужеством она предаст память покойного супруга, офицера, в глазах взрослых дочерей, превративших память об отце в фетиш. Тень покойного подполковника в отставке незримо лежала между Ереминым и Марией Павловной.
Женщина металась между любимым человеком и своими взрослыми дочерьми с их жизненной неустроенностью и бытовыми проблемами. Вот и сегодня, как обычно, она не осталась ночевать у Еремина, а поехала к себе на другой конец города, чтобы преподать дочерям очередной ежедневный урок высокой нравственности. Приготовленные Марией Павловной мясные зразы остывали в фарфоровом блюде на столике под хрустальной люстрой.
— Но Мария Павловна увидела картину и только расстроилась. Серебряная чаша ей понравилась, это, говорит, хорошо нарисовано. А вот рыба здесь — ни к селу, ни к городу. Такую картину только в пивной вешать, говорит, там ей самое место. Чтобы окончательно с этой картиной вопрос прояснить, пригласил на ужин одного искусствоведа… Он тоже у меня как-то беспроцентную ссуду брал. Пришел, посмотрел картину, даже с гвоздя се снял, чтобы осмотреть подрамник и холст с другой стороны. И что ты думаешь? Умыл меня без мыла. Говорит, это, безусловно, не Голландия и не семнадцатый век. Современная стилизация под голландскую школу, хотя очень недурная. Короче говоря, подделка, грош ей цена.
Еремин пустил дым в потолок и положил ногу на ногу. Сайкин увидел истончившуюся щиколотку. По белой коже ноги раскиданы крупные серые пятна — следы перенесенного в лагере строгого режима фурункулеза с годами не исчезали, оставаясь отчетливыми. Врач объяснял это плохим обменом веществ. Еремин потер ладонью икроножную мышцу и поправил на задранной ноге турецкий шлепанец с острым мыском. Его лысина светилась, как магический шар, лицо раскраснелось.
— И дальше что было, история чем закончилась? — спросил Сайкин без всякого интереса.
Он знал, что Еремин доверху набит занимательными историями, а рассказ о картине не показался сколько-нибудь интересным.
— Висит картина и о собственной дурости. Не получился из меня друг искусства. А у того типа, что всучил мне эту подделку, мои ребята за долги забрали машину. Как деньги отдавать — нету, а сам на новой машине ездит. Потом выяснилось, что она ворованная, но это уже не имело значения, ее успели продать, а там разобрали на запчасти. Еще легко отделался, я об него руки пачкать не захотел.
Еремин докурил сигару до пластикового мундштука и раздавил тлеющий огонек в пепельнице. Вот зековская привычка до последнего сосать. Трудно избавиться от таких привычек, видно, и умирать с ними придется.
Тема старости и неизбежной смерти, как обычно поздней осенью, становилась неотвязной в разговорах Еремина с окружающими. В это время года у него обострялась язвенная болезнь, напоминавшая о бренности всего земного и придававшая речам Еремина печально философское направление. Сайкин хорошо знал эту особенность хозяина квартиры и не удивлялся его излишней меланхолии. Застарелую язву Еремин лечил своеобразным коктейлем из столетника, меда и коньяка. Он говорил, что столетник с медом рубцуют язву, а коньяк притупляет боль.
— Так-то, Витя, мы несем за своими плечами груз прошлого, сбросить который не в силах, как бы того не хотели.
Еремин плавно поднял стакан и вылил в себя остатки коньяка и, замерев, прислушался к организму. Потом просунул под халат ладонь и слегка похлопал себя по животу.
— Да, скоро надо ждать прободения язвы, — бесстрастно заметил он.
В эту минуту Еремин чувствовал себя прекрасно, но сознание того, что боль в желудке может появиться в любую минуту, наполняло душу тревожным ожиданием. Рука Еремина сама собой, словно не зависела от своего хозяина, тянулась к бутылке. Стакан Сайкина оставался почти полон, и он налил коньяка себе.
Еремин раскрыл деревянную коробку и достал новую сигару.
Сайкин опустился в низкое кресло с мягкими подлокотниками и вытянул ноги на ворсистом ковре. В темноте за окнами медленно скользили крупные снежинки, словно клочки ваты, подвешенные на нитках. Город засыпал и напоминал о себе стихающим автомобильным гулом. Еремин держал стакан над столом и продолжал прислушиваться к своему желудку.
Сайкин оказался информированным о последнем крупном деле, которое удалось провернуть Еремину, сорвав солидный куш. Это была спекуляция огромной партией импортного масла с просроченным сроком годности. Только одна такая авантюра обеспечивала безбедную старость. Но Еремин сейчас не выглядел преуспевающим дельцом. Сайкин посмотрел на Еремина внимательно. Лицо румяное, но какое-то уставшее, морщины, мешки под глазами, резко обозначившиеся от света двадцати рожковой люстры. И еще эти сумеречные мысли… «Да, похоже, спекуляция маслом полностью лишает человека жизнерадостности», — подумал Сайкин.
За окном все падал тяжелый снег. Сайкин подумал, что сейчас грязь на улице непролазная, и пожалел, что отпустил водителя Юру. Еремин, страдавший ко всем своим болезням еще и маниакальной осторожностью, настаивал, чтобы немногочисленные гости, бывавшие у него на квартире, приезжали сюда не на собственных машинах, а пользовались общественным транспортом или такси. Еремин из непонятных другим людям соображений поддерживал в соседях по дому мысль, что живет он скромно и гости его — люди скромного достатка.
Когда история с домостроительным комбинатом только начала раскручиваться, Сайкин предложил Еремину войти в дело. Анатолий Константинович, естественно, отказался: «Пока ты это дело построишь, пока комбинат выйдет на проектную мощность, пока начнет давать первую прибыль, пока окупится, — Еремин загибал толстые пальцы с поврежденными суставами. — Нет, окупаемости я уже не дождусь, дуба дам. Возраст мне не позволяет ввязываться в такую долгую историю. Кроме того, я столько лет поневоле отдал строительному делу, что от этой отрасли родного народного хозяйства меня кровью тошнит. Поддержу любой твой проект при одном условии: он не будет иметь отношения к строительству. Почему бы тебе не заняться производством фасовкой олифы в мелкую тару?»
* * *
Сейчас Сайкин был доволен тем, что в свое время Еремин отказался участвовать в проекте, иначе винил бы себя в том, что